ВИКТОР БОГДАНОВ
Поэт, прозаик, эссеист, публицист, критик, редактор. Родился в Омске в 1972 году. Пишет и печатается с 1988 года. Публиковался во многих литературных газетах, журналах, альманахах и антологиях России. Участник, дипломант, лауреат, член. Живёт в Омске.
Максим вышел во двор покурить. Он сел на маленькую скамью под своими окнами и прислонился спиной к ставенке, скрипнувшей от тяжести его тела. Ночь была безмолвна, недвижна, и предметы ночного мира казались задумчивыми и древними. Сквозь щели забора на сорную лохматую траву двора падало несколько узких полос бледного света с улицы. Выходя, Максим потушил огонь в доме, и здесь, под его бревенчатым старческим боком, усыпанным жёлтой древесной мукой и ходами-перчинками древоточцев, было темно и таинственно. Максим мимолётно подумал о том, что надо обмазать избу соляркой, чтобы черви меньше точили её, и тут же забыл об этом. Тёплый, пропитанный густыми запахами воздух подымался с остывающей земли в высоту. Максима знобило, но он не хотел идти обратно в жильё. Он посмотрел на звёзды в зените: казалось, они пульсируют — гроздья крохотных охряно-синих сердечек. Тусклая луна сиротливо стояла на самом краю небосвода, а под ней темнели неподвижные угрюмые туши ночных облаков. Где‑то далеко — в стороне озера — пронзительно и гулко протрубила неизвестная птица, и звук стремительной волной разбежался в тихом пространстве. Через пару дворов — в ответ ему — сонно взвизгнула собака. Внезапная оторопь охватила Максима и короткой судорогой отозвалась во всём теле. Он сжался и напряжённо уставился в темноту двора. Он не знал, отчего ему стало страшно. Всё было по-прежнему тихо. Максим почувствовал какую‑то брезгливость к самому себе, и его опять передёрнуло. Он затянулся так глубоко, что закружилась голова и едким горячим дымом больно прихватило в груди. Искры от его сигареты улетали рубиновой вереницей к звёздам…
Максим ещё покурил немного и поднялся, чтобы уйти в дом. Но тут ему почудилось, что в дальнем краю двора кто‑то стоит у стенки сарая, и он испуганно замер. Максим долго вглядывался в то место, стараясь не шелохнуться. Он никого не увидел там. Потом он опять посмотрел вверх, на спокойные застывшие звёзды, и ему сделалось ещё страшнее: он почувствовал, что немой ночной небосвод давит на него какой‑то чудовищной бесплотной силой, и это — угроза, предвестие чего‑то непостижимого, жуткого, что скоро случится с ним. Ему показалось, что высокие звёзды начинают гудеть, как гудит электричество, и этот изнуряющий сознание звук, нарастая, проникает в него, Максима, заполняет собой уснувшее окрестное пространство, весь мир, и вот уже всё это дрожит, колеблется, пронизанное непрерывным монотонным зуденьем, и вот уже нет ничего — только невыносимые зуденье и дрожь, от которых невозможно избавиться, зуденье и дрожь, которые будут всегда… Это длилось лишь несколько мгновений и постепенно прошло, но теперь у Максима кружилась голова от великой тишины и неподвижности ночи, и ему было так же жутко, как и от прежнего наваждения. Кто‑то смотрел на него с высоты — незримый, огромный, мучительно неизвестный. Смотрел… Максим осторожно, как мелкий зверёк, покрался к дверям своего дома, чтобы юркнуть в него, как в норку, забиться в самую глубину его старого тёплого нутра и попробовать уснуть, свернувшись калачиком, надеясь на то, что сотворённое человеческими руками закрытое, жилое место будет ему защитой от внезапной опасности, уготованной чужой незнакомой силой… На пороге он пугливо обернулся, пробежал взглядом двор, потом резко распахнул дверь, заскочил в сени и накинул дверной крючок на петлю. В сенях было совсем темно, и страх не прошёл — наоборот, Максим подумал теперь, что в дом мог кто‑нибудь скрытно залезть, пока он был во дворе, или — поразило его новое подозрение — в доме и так, давным-давно, жил рядом с ним кто‑то тайный — какое‑то ужасное нечто, которое сейчас поджидает его, чтобы наконец‑то ему открыться. Он боялся зажечь свет, сделать шаг — жуть обступила его со всех сторон, жуть была в нём и была снаружи, жутью было всё… Он‑таки решился и ощупью прошёл в комнаты. В доме было душно и как‑то покойно, и Максиму сразу захотелось спать. Он нашёл во мраке свою постель и лёг. Всё схлынуло, Максим расслабился, вздохнул, и его плавно повлекло в лучистую пустынную даль…
Вскоре он услышал странные тихие звуки. Сначала Максим принял их за музыку, которая родилась во сне, была естественной и необходимой частью сна и не могла нарушать его. Но вслушиваясь, он понял, что это просто неразборчивое прерывистое шелестенье, гул — посторонние сну, проникающие в сон извне. Максиму стало тревожно, звуки исчезли, и он проснулся — открыл глаза и уставился во тьму, замерев. Окна в доме были задёрнуты шторами, наверное, и на луну наползло наконец тяжёлое длинное облако — и в комнате был кромешный мрак. Максим знал, что не спит. Внезапно он опять услышал шорох — и даже не вздрогнул: сердце точно захлебнулось на миг и тут же начало судорожно стучать в каждом уголке оцепеневшего тела. Прежние звуки повторялись — их источник был здесь, в двух шагах от него, наяву. Но, из-за стука крови в ушах и страха, Максим не мог разобрать, где же всё‑таки они возникают: то казалось, вся комната равномерно заполнена ими, то — что они блуждают по ней и, стихнув, всякий раз слышатся в новом углу и на иной высоте от пола. Да и сами звуки — приглушённые, как бы таящиеся, различные по длительности и тону, набегающие друг на друга, бездарно переплетающиеся и дробно разнящиеся — сумбурные, — были ни на что не похожи и несли в себе какую‑то бессмысленность, случайность и, в то же время, отчаяние… Максим долго слушал, почти не дыша, и мысленно находил в комнате то или другое место, уверяя себя, что звуки раздаются именно там, не в силах сравнить их хоть с чем‑то — не в силах узнать… И вдруг он вспомнил, что в одном из углов стоит гитара. Да, звуки шли оттуда — это был шорох гитарных струн. Но теперь, когда происхождение звуков было установлено, Максим покрылся холодным потом от невыразимого, ещё не испытанного им раньше ужаса. Он не мог крикнуть, не мог пошевелиться, не мог жить, дышать — он превратился в окаменевший сгусток безмолвной жути, готовой взорваться. А звуки то прекращались, то, через разные промежутки времени, внезапно возникали вновь… Ещё немного — чувствовал Максим — и с ним случится что‑то последнее, непоправимое, и он не знает, как избежать этого. Страшное неодолимое безмыслие. Нет! — чудовищное, нечеловеческое напряжение мозга. Но невозможно представить: кто, кто так странно касается этих струн? Зачем? Почему эти прикосновения возобновляются снова и снова — скучные, упорные, совершенно схожие с прежними? Кто там во тьме? Домовой? Человек?.. Была ли закрыта дверь? Была… Какая‑нибудь птица? Откуда?.. Не то, не так… Господи, что там?! Что ему нужно?!.. Что делать? Крикнуть? Двинуться? Зажечь свет?.. Ждать? Убираться прочь?.. Проснуться? Или уснуть?.. Или прийти в себя?.. Потом Максиму стало легче, и он почувствовал, что больше ничего не произойдёт без его вмешательства. Однако он не мог решить: остаться ему в неизвестности или узнать? Всё было страшно. А ему уже хотелось — узнать, ответить и, если нужно, защищаться. Но теперь его пугало иное: вдруг он включит свет — и ничего не будет, и всё окажется его позорной галлюцинацией?.. Он ещё полежал, восстановил дыхание. Звуки опять умолкли. Максим подождал… Пошевелил ногой… Ничего не случилось. Кашлянул… Было тихо… Он резко дёрнулся к выключателю, нашёл его на ощупь и зажёг свет. Ослеплённый после долгого мрака, Максим невольно зажмурил глаза и услышал взрыв прежних звуков, показавшихся ему оглушительными. Он стоял и, напряжённый, ждал, что же будет. Теперь он явственно различал какой‑то посторонний трепет, примешивавшийся к струнному гулу и даже перебивавший его. Максим широко открыл глаза и вперился взглядом в угол… На гитаре, запутавшись в струнах, билась бабочка…
Это была большая пушистая ночница. Максим смотрел на неё и блаженно улыбался. Максим не понимал, почему она так долго — до сих пор — не могла выбраться из этого капкана: ведь ей нужно было только сложить крылья и немного проползти в сторону под струнами. То ли у неё уже повредились лапки, то ли тот же ужас, что и Максима, сковывал её, но каждый раз, стихнув, бабочка оставалась на месте, точно обессилевшая, а потом снова начинала неистово и безуспешно трепетать… Максим сделал шаг, его тень легла на гитару — и бабочка заметалась пуще прежнего. Максим протянул к ней руку, но тут бабочка каким‑то невероятным усилием — а может быть, по случайности — всё‑таки вырвалась из струн сама и, пролетев комнату, села на стене под потолком. Максим наклонился к гитаре и увидел на жёлтой деке тёмную пыль, осыпавшуюся с крыльев… Максим подумал, что теперь бабочка всё равно будет биться об оконные стёкла, стены, предметы, не давая ему уснуть, и решил поймать её, чтобы выпустить из дома… Долго он ловил её. После недавнего напряжения Максим устал и двигался скованно, да и страх ещё держался в нём — и бабочка перелетала на другие места, прежде чем он заносил над ней руку, или ускользала прямо из-под его непослушных пальцев, боявшихся помять её, прикоснуться к ней. Наконец она совсем ослабла, села на стол и больше не могла взлететь, да и ползла еле-еле. Максим набрался духа, взял её и положил на ладонь. Бабочка не шевелилась, но Максим знал, что она жива. Он увидел, что крылышки её вытерлись и стали серыми, а их края — обтрепались, лапки были поломаны — вся она была теперь жалкая, беспомощная, измочаленная, а не страшненькая, какими обычно кажутся ночницы. Максим понял, что она уже никогда не взлетит, но он ещё чувствовал, как что‑то отчаянное и упрямое пульсирует в ней… Максим вдруг представил, какой панический, безотчётный ужас должна была испытать она, трепыхаясь в гитарных струнах, какой ужас продолжается в ней сейчас — и вспомнил свой, требовавший лишь одного: кончиться, кончиться и никогда не повторяться. Он увидел эти два невыразимые ужаса, порождающие и длящие друг друга — и ему стало ясно, что его ужас никуда не уходил из него, был в нём, и показалось, что всё-всё — один сплошной трепещущий и гудящий ужас, который будет всегда — так его много. И зачем он, зачем? И он должен как‑то уменьшить себя — ужас, прерваться хотя бы на время — иначе всё это зря, зря… Максим бездумно сжал пальцы в кулак, потёр ими по ладони и почувствовал, что там сделалось мокро. И теперь, на короткий срок, в нём разлились удивительные лёгкость и радость, как будто он только что побывал с женщиной… Он чуть-чуть задремал, но вскоре очнулся и опять услышал неподвижную жуткую тишину ещё не прошедшей ночи. Ужас переполнял его как прежде. Но Максим знал, что его немой ужас слышит кто‑то другой — его ужас передаётся кому‑то, делаясь чьим‑то ещё — чужим, чудовищно разросшимся, непредставимым ужасом, — и возвращается обратно к Максиму, и чем Максиму будет страшнее, тем скорей этот огромный великий ужас помнёт и раздавит свою крохотную жалкую часть — трепещущее в его могучей горсти далёкое существо — чтобы отомстить, забыться, передохнуть, не задохнуться, быть… Быть — потому что он не может не быть всегда…