ИРИНА КАРЕНИНА
Родилась в Нижнем Тагиле, окончила Уральский государственный университет (факультет культурологии) и Литинститут им. Горького (факультет поэзии). Автор пяти книг. Редактор-составитель ряда литературных альманахов и книг поэтов Урала и Поволжья. Публиковалась в журналах «Урал», «Пульсар», «Транзит-Урал», «Пролог», «Знамя», в альманахе «Ликбез» и др. Вошла в шорт-лист премии Виктора Астафьева (2009) в номинации «Поэзия». Член Союза журналистов России. Живёт в Минске.
× × ×
Остаётся не то горчинка, не то перчинка,
Голубая усталость — отметка под нижним веком.
Если бы это странное сердце отдать в починку,
Если б кукла Суок была куклой — не человеком,
Если б горе и горечь с ума не сводили тихо,
И надменные плечи не гнулись в ночи устало,
Если б только ты был — и пускай поминал бы лихом,
Но живой, где угодно, — да мне б и того хватало.
Говорю: «Я люблю» — и слова пустота глотает,
Далеко-далеко все ушедшие в град небесный.
Не смотри мне в лицо — оплывает оно и тает,
Оттого что стою ночами над этой бездной.
И глазами сухими вглядываясь в разлуку,
Окликаю тебя из домашнего запустенья.
Эта смертная блажь — удержать на прощанье руку,
Припадая к тени.
× × ×
Смотришь на нелюбовь, а потом говоришь: «Забей!»
Что ли, плакать, красавица? Ну не нужна — и что?
Кто‑то должен под старость в парке кормить голубей,
Доживать-куковать с собакой или котом.
Не мечтай: «Будет лето, возьму тебя в Коктебель…» —
Не возьмёшь, потому что не даст ни обнять, ни взять.
Говорю тебе, в парках много некормленых голубей,
А вот тот, на кого ты смотришь, — на того и глядеть нельзя.
И не надо, и что? — Нелюбовь ни зла, ни добра.
Вот идёт человек, пусть идёт себе стороной.
Не из глины твоей он, ты — не из его ребра,
Так чего же всё шепчешь ты: мол, говори со мной?
× × ×
А я — а что я? У меня никаких гвоздей,
Сирин и Гамаюн за моим плечом,
Финист и Алконост — над головой моей,
Было бы не о чем — пела бы ни о чём.
А я — а что я? Жду с жестоким лицом,
С нежным лицом, влюблённым — всё жду и жду:
Будет однажды и у меня сад, и для меня — дом,
Будет в доме цвести любовь, и розы — в саду.
И от дверей — дорога, и за дорогой мир —
Буду бродить в нём, петь, покуда жива.
…А Гамаюн сердце моё расклевал до дыр,
А Сирин в эти прорехи вкладывает слова.
Птицы вы, птицы, хищные девы мои,
Храните меня в полночь моей любви!
× × ×
Речь обрастает фигурами, губы — льдом.
Я — бубенец от колпака паяца.
Несколько строчек в столбик: через силу, с трудом.
Зато я умею смеяться и не бояться.
Я провела полжизни в себе — как в чужой стране,
И глаза N.N. мне заменяют солнце.
Я научилась многому: латыни и седине,
Нервам, снотолкованию, стихоплётству,
Только не жить. Я, в целом, — ничто в нигде.
Собственно, мне нравится быть отражением
В глазах N.N., шагать в глубокой воде
По самое сердце — до полного погружения.
× × ×
Дни из памяти, сердце — из боли,
Злая жизнь — из летящей строки,
Так и шли бы вы — лесом ли, полем,
Невозвратны, прекрасны, легки,
Так и пели бы, так и сгорали —
За пустяк, милосердный пятак…
Так и жили бы, так — умирали.
— Боже мой, только так, только так…
Взросление
…Так раскололась Лавразия, лопнули швы на мячике,
Сдвинулись материковые плиты в моей груди.
В географическом атласе, в инглише ли, в задачнике
Не отыскать подсказок. И целый мир впереди.
Годы летят по волнам лайнерами остроносыми,
А я остаюсь смешной девчонкой с глупыми косами,
Слишком красивой для этих стен обшарпанных,
Ногами перебирающей на вытертом земном шарике,
Держу равновесие, улыбаюсь улыбкой ломаной,
Трудно быть маленькой в мире таком огромном,
Шатком, крутящемся… Трудно быть, тонкой, странной,
Неподходящей для быта,
Всегда чересчур молодой…
Сердце мое не разбито, оно раскрыто,
Затоплено океаном,
Залито синей водой.
× × ×
В земле морозной ноги яблонь стынут,
Колхозный сад объемлет снегопад,
Иди в него, в его покой пустынный —
Здесь рай, где ты ни в чём не виноват,
Седьмое небо в проволочной сетке,
Здесь брошенный шалаш сугробом скрыт,
И яблоко последнее на ветке
В слезах, оледеневшее, висит.
× × ×
Подуй-ка в дудочку мою,
Тростинка, чуткая Сиринга!
Я воздух Греции пою
И вздох вина в нелепой кринке,
Эгейской амфоре лепной,
Так схожей формою со мной —
Очеловеченной, прогретой
На ржавом солнце, на песке
Античного живого лета,
Мячом лежащего в руке:
Вот разбегусь, метну с размаха
И сквозь прибой за ним рвану,
Забыв, что тело — горстка праха
И черепком идёт ко дну.
× × ×
Слишком страшно? — Нет, не слишком страшно.
Говорю тебе, не умирай.
Самолётик беленький бумажный
с экипажем попадает в Рай.
Жили-были, верили, любили —
всё пустое, горсточка вранья,
Сердце из репейника и пыли,
лёгкий-лёгкий ужас бытия.
× × ×
Пастила и сухое варенье,
Банки-крышки, садовый содом,
Первобытное острое рвенье —
Мра и голод не внидут в наш дом.
Летний рай в погреба закрываем.
А во рту, горяча и глуха,
Черноплодная и черновая
Беспощадная горечь стиха.
× × ×
Есть саламандры, сильфы и т. д.,
Живущие в огне, в звезде, в воде,
Горящие, текущие струёй,
Парящие над маленькой землёй,
Несущиеся на хвостах комет,
Несущие и глад, и мор, и свет,
И огнь, и дух, и рцы ми, что ещё, —
Их тьмы и тьмы, и им потерян счёт,
Их легион, они везде, во всём,
Мы их вдыхаем, и едим, и пьём,
Они хохочут в нас, уходят вновь
В свои провалы, бездны; плоть и кровь
Им наша непривычна и смешна —
Столь неуклюжа, бренная она.
Океанид скрывает океан,
И аонид гармония и гам
Врываются нам в уши — как небес
Гармония, как чудо из чудес,
Музы́ка, совершенная вполне,
Но недоступная тебе и мне,
Но непонятная, как ни лови,
Как ни тони в печали и любви:
Она непостижима, хоть умри, —
Быть может, и умрёшь, смотри, смотри…
Так человеку, пасынку стихий,
Сквозь шум земной доносятся стихи.
× × ×
За окном только снег и лес,
Будто бы на краю земли:
Ели тёмные до небес,
Небеса в ледяной пыли.
А за лесом гудит шоссе,
А за ним — взять на правый бок —
Псов и кошек хоронят все,
Может, там Голубой щенок —
Тоже вкопан в глубокий дёрн,
Так под крестиком из щепы
И лежит, где веночек — тёрн,
Где живые глаза слепы;
Не развидишь попавших в рай,
Вот и плачешь, дрожишь губой:
— Щеня, милый, не умирай…
Да не умер он, Бог с тобой.