Никита БРАГИН
Москвич, член Союза писателей России. Автор тринадцати сборников стихов, в том числе: «Полночное паломничество» (2014), «Дикий мёд» (2017), «Золотые шары» (2020), «Сансара» (2022), «Сербская рапсодия» (2023), лауреат Всероссийского поэтического конкурса имени Сергея Есенина (2018), обладатель Гран-При конкурса «Преодоление» МГО СП России (2020). Публикуется в «Литературной Газете», газете «День Литературы», журналах «Наш Современник», «Москва», «Подъём», «Александръ» и др.
Метельным вечером
Лизнул огонь трескучие поленья,
кирпичным жаром задышала печь,
узор на стёклах начал слёзно течь,
и заоконный мир открылся зренью.
И были долгие часы творенья
в медовом свете трепетавших свеч,
и выплавило золотую речь
молитвенное тихое терпенье.
И полетев, гармония взяла
к себе на крылья самое простое —
платочек, соскользнувший со стола,
пилёный сахар, блюдечко пустое,
и вечный взор из красного угла,
наполненный любовью и покоем.
× × ×
Как ветка цветущей сирени в пыли придорожной,
как стертая надпись — её не читают давно,
и ворох мечтаний о том, что вовек невозможно,
и в пифосе греческом россыпью праха зерно —
так эти слова, старомодные формулы света
над летом зелёным и снежно—хрустальной зимой,
так эти слова — изначальная сущность поэта,
сродненная с русской натурой и русской землёй.
Не дай им пропасть, незнакомый случайный читатель,
цветок подбери и светильник не дай потушить,
и место найди им в просторной и светлой палате
своей молодой и взыскующей счастья души.
И будешь ты странником, и полетишь по вселенной,
увидишь пространство, постигнешь его красоту,
и вечную правду познаешь в зерне сокровенном,
что скоро поднимется деревом в алом цвету.
И пыль со священного камня смахнешь осторожно,
и древняя надпись проступит сквозь мраморный прах,
и будет вершиться всё то, что слывет невозможным
на море и в небе, в огне и в горах.
× × ×
Земляничной поляны росистая свежесть,
символ вечного счастья из детского сна,
где дыхание ровно, и мир безмятежен,
и, как теплый ночник, золотится луна.
Только ехать всё время приходится мимо,
в город А по дороге из города Б,
и колёса вращаются неутомимо,
и сплетаются судьбы в гурьбе и борьбе.
Это коловращение — символ мгновенья,
легковесного, как лепесток на руке…
Рецидив вавилонского столпотворенья
возле края обрыва на рыхлом песке.
Впереди миражи из стекла и бетона,
городские пустыни безвидной Земли,
а оглянешься — сосен златые колонны
и полянка, откуда навек мы ушли.
× × ×
Давно конечен мир, и жизнь подобна свитку,
что свёрнут до конца и связан навсегда,
а ты ещё ползёшь, как старая улитка,
спиральной скорлупой свинтив свои года.
Но дух твой всё же юн. Похоже, он бессмертен.
Он грезит и поёт, рыдает и горит,
и краткий век любви становится безмерным,
и бесконечный мир в твоей ладони спит.
× × ×
Приходило во сне стародавнее горькое горе,
приходило и маялось в пепельном вдовьем уборе,
и под ливнем всю ночь опадала с деревьев листва,
и в душе было всё как за окнами, слёзно и сыро,
рваный ветер метался, и лужи как чёрные дыры
поглощали огни фонарей, пожирали слова.
Говорить я не мог, немота не впускала ни звука,
и в сознанье царила одна безысходная мука,
ощущение тягостной и неизбывной вины,
или даже греха, что уже искупить невозможно,
ничего не поможет, обеты и жертвы ничтожны,
все труды стали прахом и вихрями разметены.
И тогда я пошёл по неведомым прежде дорогам,
там, где правда земная ко храму бредёт из острога,
где смирения схима ложится на крылья ума.
Не искал я прощенья, и шёл, осенённый покоем,
словно сын согрешивший, склоняясь под отчей рукою,
словно немощный странник, чью спину согнула сума.
А потом я почувствовал — словно бы мне полегчало,
словно сердца тоску в колыбели земной укачало,
и прохладной волной прикоснулась ко лбу пелена.
Всё ушло, всё растаяло, в тёмную ночь удалилось,
жёлто-алые листья ковром покрывают могилу,
дождь уже перестал, и теперь навсегда — тишина…
× × ×
Сердце покрыла пустыня ковром песка,
рёбер изломы горными кряжами стали,
и говорили, что всё это на века,
глубже морской пучины и крепче стали.
Есть только память, она подобна воде,
что может ливнем наполнить сухие русла.
Если она пройдёт, зеленеет везде,
и, оживая, звучат флейты и гусли.
Там, где она живет — прохладный покой,
словно в святая святых древнего храма,
чьи стены робеешь даже тронуть рукой,
как будто перед тобой гробница Адама.
И пробуждаются чувства, память с тобой говорит
так, что тебе одному слышно его дыханье,
и священные надписи, что сохранил гранит,
тихо поют о человеке и мирозданьи.
× × ×
По поводу мокрого снега,
по поводу талой воды,
по поводу чёрного хлеба
и белой, как север, беды
задумаюсь пепельной ночью,
внезапно очнувшись от сна,
и смерть обовьёт позвоночник,
и в сердце вой-дёт тишина.
И станет легко и прозрачно,
когда ощутишь всей душой,
что век до копейки растрачен
бесхитростно и хорошо.
Без всякий заклятий и магий
цветок из снежинки творим,
и несколько букв на бумаге
звучат оправданьем твоим.
× × ×
Ложные солнца в морозной дали
бледными розами тихо взошли,
небо слезой замерцало,
золото солнц и снегов серебро
лезвием тонким скользят под ребро
и леденеют металлом.
Ясно до звона, но меркнет в глазах,
черным огнём налетела гроза,
и задрожали колени,
сердце упало в бездонную даль,
льдинки звенят и мерцает хрусталь,
кружатся синие тени.
Солнце вдохнуть, захлебнуться зимой,
крылья раскрыть над печалью земной,
и рассмеяться беззвучно.
Легким касанием карандаша
строки любви возвращает душа
в небо над садом Нескучным.
× × ×
Как страшно забывать любимые стихи,
и в душной темноте считать ночные страхи,
и слышать, как во мраке стонут старики,
и лают на ветру голодные собаки.
Как страшно одному уснуть и утонуть
в безвидной тишине, бесчувственном эфире,
где чрево пустоты в себя вбирает суть
рассвета и тепла, мелодии и мира.
Я не могу молчать, я не хочу забыть
дыхание травы, лучи над облаками.
Не жаждать, не любить, не чувствовать, не быть —
глаза мои уснут, и сердце скроет камень.
И потому все дни с тобой я говорю,
сбиваясь и спеша, выстраиваю строки,
и в долгой темноте ищу свою зарю
и верю, что бледнеет небо на востоке!
× × ×
Ты можешь, бес, лишить меня всего —
красы морей и гор, лесного шума,
рассветной радости, вечерней думы,
полей июльских, сретенских снегов.
Ты можешь оборвать мои труды,
стереть с лица земли мои следы,
пролить моё вино в песок и глину,
ты в силах сердце мне оледенить,
и жизни этой перерезать нить,
за смерть мою стаканчик опрокинув!
Ты можешь, бес, пытать и унижать,
заставить и отречься, и признаться,
и убедить, что трижды три — пятнадцать,
и рот заткнуть, и не давать дышать.
Но можешь ли ты время повернуть,
и сделать, чтобы я прошёл свой путь
бессовестно, бесчувственно, бесплодно?
Но можешь ли без ужасов и боли
добиться, чтобы собственную волю
признал бы я ничтожной и негодной?
Всё, что я совершил, всё, что я смог
любить и знать, не ведая порока,
случилось потому, что от истока
в моей душе тебе противник — Бог!
Пошли поветрие, потоп, вой-ну,
и я сгорю, истлею, утону,
но Он возьмёт души моей частицу,
и скажет — просыпайся, мой Адам,
заря горит, и отворился храм,
и всё слабей мерцание денницы.
× × ×
Как снега весной сойдут, так и лес заговорит,
паутины чёрных крон дымкой зелени окутав.
Птичий гомон возвестит приближение зари,
всё светлей и всё шумней станет с каждою минутой.
Так и сон моей души будет звонкой рифмой прерван,
колокольчик зазвучит, понесётся тройка вскачь.
Как прекрасен этот миг, самый чистый, светлый, первый,
словно звонкий детский смех льётся в непросохший плач.
× × ×
В сырую пепельную студь по серой каше снега
скорей пойти куда‑нибудь, где солнечное небо,
где звёзды синих куполов во звоне колокольном,
и где грачи переполох затеяли над полем.
Там неуютно и легко, там холодно и вольно,
там проза жизни далеко, но сердцу всё же больно —
оно ведь, сил не рассчитав, как перед казнью любит,
и, кажется, вот-вот, упав, исчезнет в тёмной глуби…
Но удержу нервозный вздох и посмотрю спокойней —
чередование эпох, владыки, смуты, вой-ны…
Как будто всё здесь как у всех, почти по-европейски,
такие же и плач, и смех, и парики, и пейсы!
Но нет, не так мы говорим, и не о том же спорим;
наш изразцовый красный Рим рыдает, словно море
в летучих светах эстакад, в кристаллах небоскрёбов —
видений рай и звуков ад — в душе и до утробы!
Куда же ты, душа моя, вслепую улетаешь?
Кровь на крыле, в когтях змея — за журавлиной стаей,
всё выше, выше в облака, в молочные озёра,
и в непрожитые века, в не пройденные горы!
Как дерзновенна, как горька, предчувствием объята,
твоя мечта, твоя река во льдистом сне заката.
Прости, тебя не уберёг от холода и боли,
прости — переступлю порог, и дальше, в чисто поле,
и по росе, и по Руси, и к небу, и к землице —
ты только свечи не гаси, дозволь мне помолиться!
× × ×
На электричку из Алабина в Москву
спешить просёлком сквозь берёзовую рощу,
всё узнавая — и репей, и мураву,
запоминая всё пронзительней и проще,
как в детской памяти, где счастью нет конца.
Ах, лето красное в ромашковом уборе,
смеёшься ты, не веря ни беде, ни горю.
Я узнаю в чертах любимого лица
тебя — и смотришь ты прозрачно и наивно,
как этот вечер тихий, как листва берёз,
чуть-чуть желтеющая, как приметы ливня
на травах, и тропинка, и туманный плёс,
открывшийся с моста — покоем и призывом —
приди, зажги костёр, на воду погляди,
взгляни на облака в закатных переливах;
подумай о любви, о том, что впереди,
за этой ночью, этим летом, этим счастьем,
и радуйся, и пусть неспешно и светло
душа твоя поёт, распахнутая настежь,
как в сонный сад окно, как в небе высоко
сквозь облачную темень лунная дорога…
Ах, лето красное, продлись ещё немного!