Александр Михайлов.
Душа и камень

АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВ

Александр Яковлевич окончил театральный факультет Дальневосточного педагогического института искусств. В 1970-1979 – актёр Саратовского академического театра драмы им. К. Маркса, с 1979 по 1985 – Московского театра им. М. Н. Ермоловой. С 1985 года – актёр академического Малого театра. Лауреат Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых за участие в фильме «Мужики!» (1983 г.). Лауреат премии Ленинского комсомола (1981 г.).
Народный артист России.

Глава из книги «Личное дело»

Я приехал на юбилейный концерт Дворца культуры в Екатеринбург. Актёрская группа была большая, программа празднования – обширная. Меня поразил этот Дворец –  он называется «Космос». Находится «Космос» недалеко от снесённого Ипатьевского дома –  в нескольких сотнях метров от того места, где произошёл космический переворот: где была прервана Российская монархия – расстрелян царь наш Николай II, расстреляна его семья, слуги. И Россия с того времени пошла по пути безбожия.

Огромный этот, роскошный Дворец «Космос» стоит в низине, среди посаженных деревьев –  там разбита целая лесополоса… Но я помнил запущенный Ипатьевский дом, ещё не снесённый Ельциным. Приехав в Свердловск в первый раз, я сразу же отправился туда. К тому времени я был знаком с исследованиями Соколова и Дитерихса по убийству в Ипатьевском доме. И в памяти моей остались эти двадцать четыре ступени, по которым спускался в подвал. Я видел эти стены, эти обои, эти следы от пуль. Загаженное, обшарпанное место, неприятная сырость. Неправедность чудовищной, трагической акции была для меня уже в то время очевидной. Но палачи монархии, все эти убийцы –  свердловы, голощёкины, юровские, медведевы были тогда ещё в чести…

И позже, бывая в Свердловске волею судеб, я приходил туда. Но однажды бульдозером, в ночь, Ипатьевский дом был снесён, его сравняли с землёй. И кто-то поставил на этом месте Крест.

Дата празднования Дворца культуры «Космос» была странная –  не двадцать пять, а двадцать лет со дня основания. В программе концерта значилось много неприятной эстрады, много бесовства. Я даже собирался отказаться от выступления. Но вспомнились слова одного батюшки, и они остановили меня: всюду, куда призывает нас Господь, мы должны быть –  надо идти и в эти места.

Оказавшись в Екатеринбурге, я и в этот раз прежде всего отправился почтить память невинно убиенных. К тому времени на месте Ипатьевского дома стоял уже не только Крест, но и маленькая деревянная часовенка. И была там одна матушка. Очень молодое красивое лицо, синие глаза, и –  седая. Запомнилось это… Подошёл я к часовне, она стоит, и как-то так улыбается приветливо-приветливо. Я сказал: «Светитесь, матушка. Место печальное, а в глазах –  свет у вас». Она ответила: «Что ты, сынок! Такая радость у меня…». Был я почти ровесником ей, а она –  «сынок»…

Приходили туда, оказывается, в этот день школьники, пятиклассники. И матушка говорит: «Заполнили они до отказа всю часовенку тесную –  некуда поместиться. А то, что я им говорила, так они все внимательно слушали, что у меня потеплело на сердце!.. А то на этом святом месте много безобразничают. Что только ни делают. Бывает, что и стёкла разбивают, и вокруг Креста всё загаживают, и хулу всякую несут. А вот сегодня мне легко. С детьми легко. И много действительно страдающего за Россию народа сюда приходит… Я всё равно надеждой живу, что Храм всё же будет построен –  на этой крови… Два часа с детьми беседовала, и много тепла тут было, много светлых глаз».

Так поговорили мы. Зашёл я, поставил свечку. На прощанье стою у Креста –  в пальто, шапку снял. Это было морозное, декабрьское время. И чувствую чьё-то дыхание. Поворачиваюсь. Рядом –  человек с непокрытой головой, волосы у него длинноватые такие, борода большая. Видно было, что он промёрз. И –  отрешённый, очень умный взгляд. Не такой, когда подходят и смотрят на тебя, потому что узнали актёра. Здесь было совсем другое. Он смотрел не на актёра, а на человека. И даже не столько на меня, сколько сквозь меня. Какая-то необычность нашей встречи –  она ощущалась.

После паузы он заговорил –  но так, как будто говорил и мне, и себе: «Вот, здесь убиение произошло… И здесь обязательно воздвигнут Храм на Крови, на месте гибели царской семьи». И ведь сбылось предсказание странного человека: воздвигнут Храм на святом месте!

Он почему-то сказал тогда ещё одну фразу –  «Вам сегодня предстоит сраженье». Я этому сильно поразился –  какое может быть у меня сраженье? Но он продолжил: «Возьмите. Вот. Малахит. Держите его, для укрепления духа, всегда в левой руке». И даёт мне этот кусочек. Я даже не успел поблагодарить человека –  он сразу повернулся и пошёл. А я всё никак не мог уразуметь его фразы –  про сражение…

И когда уже вечером я вернулся в этот Дворец, в этот «Космос», меня как молнией пронзило… Перед моим выступлением должны были показывать ролик из моего фильма. По не понятным для меня самого причинам, я попросил отменить показ. И, выйдя на сцену Дворца, ещё не знал, что буду делать. Как я успел за короткую эту паузу посчитать (по количеству рекламных щитов), сколько спонсоров приняло участие для проведения этого пышного юбилея –  я не знаю. И сам собою пошёл текст, которого я не готовил.

Выступление моё длилось всего минут восемь. У меня не было обычной в таких случаях тревоги –  было чувство покоя. Я говорил, что «Космос» –  не здесь. Что настоящий русский космос –  там, в нескольких сотнях метров отсюда, где уничтожен Ипатьевский дом. Четырнадцать спонсоров затратили огромные средства на празднество, проходящее здесь, но отчего бы этим четырнадцати спонсорам не вложить даже не десятую, а хотя бы сотую долю в строительство Храма, который должен стоять на том, святом, месте. Энергетически он должен быть на месте убиенных –  Храм на Крови. И этот энергетический Космос восстановит, может быть, в какой-то мере то Вселенское духовное разрушение, которое произошло здесь, в этом городе, в бывшем Ипатьевском доме… Я сказал ещё, что хочу поклониться людям, которые чтут нашу историю. И держал в левой руке камень. Небольшой кусок малахита, который мне дал человек у Креста…

За кулисами меня стали догонять люди. Мужчины, женщины. Для них было важно то, что прозвучало только что со сцены. А я не мог понять, откуда пошли те слова, которые были мною сказаны. Передо мной была поставлена совсем другая задача… И только там, за кулисами, я почувствовал, как от волнения у меня вспотели ладони – камень был мокрый.

Воистину, пути Господни неисповедимы! Здесь камень у меня был – в левой руке. А когда-то давно ещё, в детстве, в Забайкалье, было такое, что держал я камень – в правой. Я бросил его в невинного человека –  в божьего человека. В блаженного.

До сих пор не могу этого забыть, не могу простить себе этого… Вспоминал я о том случае, с камнем в правой руке, и в последний свой приезд в посёлок Цугульский Дацан, когда стоял возле нашей с мамой землянки, где прошло детство.

Мы мелюзгой тогда были –  от четырёх до шести лет, примерно так. И всё мы кучковались, и всё за ним бегали –  за Даржеем. Дразнили блаженного… «Даржей-Даржей, дурачок-дурачок… Даржей-дурачок!» –  пальцем в него тыкали. И иногда в него камушки швыряли –  случалось такое. Он, девятилетний, казался нам очень большим. Был он неповоротливый, немножко одутловатый и совершенно беззащитный. Каждому улыбался –  заискивающе так улыбался! –  и убегал. А мы гонялись за ним…

Был он бурят, но национальностей тогда никто не разбирал и ничего особенного мы, дети, в этом не видели. Я говорил уже, что в посёлке жили и буряты, и цыгане, и татары. Не раз бывало, что те же буряты спасали меня и мою маму от голодной смерти – приносили в особо трудные дни молоко, бесплатно. Татары временами делились с нами куском хлеба. А ведь нищенствовали в нашем посёлке –  все. (И как же обидно, что с тех лет ничего не изменилось в моём Забайкалье –  оно до сих пор, при любых режимах, остаётся краем беспросветной нужды…)

В посёлке считали, будто у Даржея помутился разум оттого, что он много читал. Кажется, он в самом деле знал многое –  то, чего в этом возрасте не знают другие. Иногда он подходил и протягивал руку –  ждал, что кто-то ему даст поесть. И пытался разговаривать с нами –  начинал живо рассказывать что-то непонятное, очень доброе. Но время было голодное. И вот, со смехом и улулюканьем –  «Даржей-дурачок!» –  наша ватага снова принялась бросать в него камешки. В общем азарте кинул и я…

Помню, он как-то удивлённо обернулся к нам –  и раз: кровь у него пошла из головы. И такой испуганный, открытый взгляд был у него. Испуг, непонимание, недоумение, вопрос «за что?» –  всё это стояло в его глазах… Я не знаю, чей камень попал тогда в Даржея –  чей именно рассёк ему кожу. Но я помню своё ощущение камня в правой руке. Это ощущение вспомнилось очень отчётливо, когда я держал малахитовый камень. Уже –  в левой. В той руке, которой не бьют. В той руке, которая ближе –  к сердцу… Вернулось то ощущение через многие-многие годы. И вот на каком, страшном для России, месте. И вот при каких странных обстоятельствах…

А Даржея после того случая мы больше не видели. Он болел и умер, спустя время, от своей неведомой болезни. Мать моя тогда работала посудомойкой, а ещё –  санитаркой в больнице. Дежурила по ночам. Я оставался один. И воображение моё после смерти Даржея было неспокойным. Оно не давало уснуть. Я вспоминал, думал ночами о случившемся. А тут –  чёрное окно, шторка не совсем задёрнута… И я отчётливо увидел однажды в окне, среди ночи, лицо Даржея –  одутловатый умерший мальчик смотрел в землянку снаружи. С тем самым недоумением –  «за что?».

Помню, я сильно перепугался, забился под кровать. Потом выглядывал – в страхе. И прятался снова. Наконец я заснул там же, под кроватью. Утром вернулась с работы мама. Она не могла понять, что со мной творится –  я дрожал, выбираясь из-под кровати. И я сказал ей: «Мама! Даржей приходил…».

Вот, являлся он мне тогда… Я понимал, что вряд ли мой крошечный камень был причиной скорой смерти бурята Даржея. Но с детских лет я понял остроту и непомерную тяжесть этого переживания: когда что-то неправедное делается всей толпой, а вину ты берёшь целиком на себя одного –  только на себя. И несёшь её в себе всю жизнь.

Потом я уже никогда не мог смотреть спокойно, как люди швыряют камни в кусты, в море, или в речку. Для меня это всё живое. А всё живое –  едино. Когда кто-то это делал, то больно отдавалось в душе. Отчего так –  не знаю. Может быть, что-то в природе человека противится, препятствует, говорит изнутри: «Не надо разрушать то, что есть –  разбивать камнем красоту, наносить удары по тому, что создано природой, не надо брать в руку камень для броска –  не в порядке самообороны или защиты кого-то, а так, без всякой нужды».

Но когда люди бросают не камни, а булыжники, и не в речную волну, а в людскую, как это было в 1993!.. Лучше –  не разбрасывать. Лучше собирать.

Иногда мне хочется прокричать на весь свет: «Люди! Не разбрасывайте камни! Не разрушайте созданное руками человека! Не убивайте Божественную природу – вокруг себя и в себе самом!»

Складывать надо –  камешек к камешку. Строить. Созидать. Собирать. И всё будет хорошо.

Храни нас, Боже.