Татьяна Захарова. Волною памяти

ТАТЬЯНА ЗАХАРОВА (ОПРЯ)
Окончила Технический Университет Молдовы (TUM) и Украинский Полиграфический институт имени И. Федорова. Автор трех книг поэзии и одной публицистики. Лауреат международной премии имени Л. Татьяничевой.
Печаталась в журналах: «Воздух»,  «Горизонт», «Иерусалимский журнал», «Карелия», «Влтава», «Русское слово», «Веси» и др. изданиях.
Член Ассоциации русских писателей Республики Молдова.

---

 

* * *

Волною памяти принесены на сушу
все камушки, все пестрые ракушки –
не названные мной пока слова.
Все перемешано в морском круговороте:
соленая вода в песок уходит,
лишь пена застывает, как канва.

Перебирать слова в руке, как четки,
пока в звучанье не проступит четкость,
пока не обнажатся смысл и ритм.
Не огранятся паузы и звуки –
согласно поэтической науке –
путем души, размерности и рифм.

Воспринимая образы, как ветер,
рассматривая, как цветы в букете,
распробуя, как леденец на вкус –
скольжение неясной полутени –
то самое прекрасное мгновенье,
которое растратить я боюсь.

 

* * *

…Усталость настигает иногда,
как сквозь прорехи мутная вода:
сулит потоп вселенский,
кружит, вертит.
И вовсе накрывает с головой
почти у полосы береговой,
когда уже не веришь в то,
что смертен.

…И все. А дальше – свет.
Ты молодой,
и мы вдоль полосы береговой
идем за набегающей водою.
Вода смывает зыбкие следы
и на лодыжках капельки воды,
как пропуск в измерение другое.

…И все. И снова мечешься в жару,
кому-то обещаешь «Не умру»!
Летит над полосой береговою
душа твоя, то чайкой, то звездой,
кумулятивной каплей дождевой,
чтоб стать частицей этого прибоя.

 

* * *

На фотографии, которой много лет… –
cкажи, зачем мне вспомнилось об этом?
Есть я с друзьями. И летящий свет.
И город весь перелицован светом.

Все так недавно, но уже давно:
мой взгляд скользит по столь любимым лицам
ретроспективой старого кино.
…Ах, эта розочка в твоей петлице!

Минуло столько лет, как мы поврозь,
мы – сектора разорванного круга.
И если бы нам встретиться пришлось,
то, может, не узнали бы друг друга.

И только ощущением любви
влекомые, тот час бы оглянулись,
чтобы сказать: «Пожалуйста, живи!»
и вновь исчезнуть в лабиринте улиц.

 

* * *

…Я так скучаю по тебе. Я так скучаю,
что голосов чужих не различаю –
все жду, когда услышу голос твой.
А время измеряется годами,
парсеками, арктическими льдами –
вообще, ничем. У времени простой.

Презрев себя за силу и за слабость,
всего-то, что и остается жалость –
осадок чувств на донышке души.
А может быть, – вот так-то все и надо:
она тебе — ограда и награда
за правды ложь и благородство лжи.

Котомка нищего – великое богатство!
И мне понятны те, кто со злорадством
глядят на впечатляющий багаж.
И, безусловно, вовсе не случайно,
что я так сильно по тебе скучаю,
мой, вечный, мой благословенный страж.

 

* * *

Почти что полдень. Южный город. Лето.
Все не одеты, а скорей – раздеты.
И душно – дело кончится дождем.
Румянятся на ветках абрикосы
и над водой лениво кружат осы,
когда мы из колонки ржавой пьем.

А на заборы навалились розы
Как знойные торговки на Привозе.
Ярка трава, по стенам вьется хмель.
Как звездчатый чубушник у дороги
сокрыл провинциальные чертоги
твоя запечатлеет акварель.

Завороженные чистейшим этим светом
и Кишиневским сумасшедшим летом
слоняемся по городу с тобой.
Так молоды, беспечны и бездомны
в неоживленных улочках укромных
рисуем и пережидаем зной.

 

* * *

А лето вдруг понеслось, как по индейской тропе.
И мы за ним – на «авось», и мы за ним налегке.
Неглаженый сарафан, свистулька из камыша –
реальный самообман, беспривязная душа.

Нелепо: от трын-травы – до всяческой пестроты.
Как, с нами уже на «вы»? — А мы до сих пор на «ты».

Гремящий велосипед летит наперегонки,
и взрослые дети вслед смеются из-под руки.

Постой, обожди чуть-чуть, не смей туда без меня!
Струна оборвется вдруг, надтреснуто прозвеня…

…Иного пространства быт давай обживать вдвоём.
А значит – здесь можно быть.
И лето видно в проем.

 

* * *

Ах, как присуща южным городам
внезапная изменчивость погоды:
то зной, то снег, то талая вода,
то ливень разверзает небосводы.

Вот так и мы – заложники небес:
с утра смеемся, к вечеру печальны.
Подвержен каждый, оказавшись здесь
всем переменам климата случайным.

Ах, дети юга, ваш неверен нрав!
И обвинив меня в противоречии,
ты всякий раз окажешься неправ,
поскольку, как погода сам изменчив.

Я ненавижу! Я тебя люблю!
И каждое дыхание ловлю.

 

* * *

А бывают мгновенья такие –
когда странная легкость нахлынет,
объяснимая только во сне:
то ли ветер над полем проснулся,
то ли ангел к плечу прикоснулся,
то ли это привиделось мне.

И трепещешь и теплишься светом,
и так странно об этом, об этом…
А без этого тоже – никак.
И в душе не смятенье – смиренье –
вдоль летящие легкие тени,
нет, не сумрак, а так – полумрак.

Ах, душа воспарит безыскусно:
то ли радостно ей, то ли грустно,
то ли тяжесть на сердце легла…
И не зная – как быть с этим дальше
между «будет отныне» и «раньше», –
засыпает, уткнувшись в крыла

 

* * *

Это все о любви, –
да и сам ты, по сути – любовь, –
эта вечная нежность и краткость обещанной встречи.
И когда я тобой задыхаюсь – не прекословь,
расстоянья и время не лечат. Поверь мне, не лечат…

…Эта преданность
сирым, осенним дворам,
неизбежность движения в вечном троллейбусном круге –
это то, что со мной, что уже никому не отдам,
это птичье предчувствие вечно летящих друг к другу.

Все, что ты – о любви.
Каждый вдох твой – конечно, любовь!
И случайность касанья, и слово больнее касанья –
небольшая награда и вовсе нелепый улов
в столь недоброй науке под вечным названьем «прощанье».

…И трубят журавли,
растворяясь в твоем далеке.
И озябшие стаи покидают простуженный город.
Я ж опять — о любви, о безжалостном, остром крюке
На который весь мир с сотворенья – поныне наколот.

 

* * *

Самой неброской порою весенней
спать затаившимся в холод растеньем –
манны небесной не ждать.
Бабочкой в коконе, пулей в патроне –
как бы негласно участвуя в гоне,
но не пытаясь бежать.

Это потом уже стая сорвется,
это потом уже Буг разольется,
грохнут о землю лучи.
Ну а пока, согревают ладони,
в логове темном февральские сони
желтым огарком свечи.

Просят тихонько, чтоб солнце вернулось
чтобы зверье поскорее проснулось,
опохмелясь черемшой.
Просят, бормочут нелепые рифмы,
будто слова сочиняют молитвы
странной, нелепой, большой.

 

* * *

Спросишь – как я сегодня? – Да ничего,
просто долбит затылок размеренный ход часов:
не смахнешь с щеки, не закроешься рукавом
от кружащихся черных воронов, белых сов.

От того, что дома навалились, как в страшном сне,
что графичность улиц до боли режет глаза.
Что никак не растает вчерашний снег –
как за хлястик пальтишко тянет – назад, назад.

…А зима, зацепившись, повисла на проводах,
как несомый ветром шуршащий, пустой пакет.
И в застывших темных, сумрачных городах
ждут весны – панацеи от зимних бед.

И налет скарлатины, и пышущий жаром сон,
слезы с липовым чаем напополам,
и озноб… Но внезапно со всех сторон
вдруг объявит весна наступленье по всем фронтам:

и рванется по жилам деревьев пьянящий сок,
воздух словно оттаял – свежо, свежо!
И нахально проклюнется первый смешной росток.
Спросишь – как я сегодня? – Да хорошо!

 

* * *

Когда приходит время неизвестности,
над всей землей,
над всей дурацкой местностью
зависнув, стонет заунывный блюз.
Наушники от плеера запутаны,
секунды исчисляются минутами:
держи меня за руку – я боюсь…

И вновь зима, и, выпав в утро зябкое –
неистребимой лисьею повадкою –
в орнамент снежный впутывать следы,
с такой заметной южною небрежностью
опять лечу. И вдруг замечу – прежнего
не наверстать. И мы уже седы.

Но в нас так много светлого и легкого!
По-прежнему не властен над походкою
весь опыт одоления преград.
И в этот снежный морок и кружение
суровой ниткою к себе пришей меня –
не позволяй заглядывать назад.

 

* * *

Бог с тобой! Тяжело под Богом –
мне с Ним легче издалека.
И суровым библейским слогом
не ложится моя строка.

С божьей свитой общенье легче,
меж собой мы давно на «ты»,
и тихонько мне дышат в плечи
справа – ангелы, слева – коты.

Даже если хожу по краю,
в лютом холоде мне тепло,
потому что всегда согревают
слева – лапа, справа – крыло.

И не спрашивай: мол, откуда
знаю многое наперед?
надо мной – пернатое чудо,
на коленях – урчащий кот.

 

* * *

Ты стоишь, уперевшись лбом в стекло, –
за окном забеленным – снегопад.
Боже мой, сколько снега-то намело!
Там, внизу машины ползут наугад,

там, внизу сквозь морок и фонари
незаметна уличная суета.
Что c тобой не так? Звони, говори!
Это лучше, легче, чем маета.

Чем метанье в замкнутой темноте,
где есть кофе и скомканная постель,
в коммунально-питерской тесноте,
за стеной которой снует метель.

Позвони, этот старый чудак Алекс Белл
зря ли принцип выдумал волновой?
Вот и неба край уже поседел,
вот и легче стало. И я с тобой.

 

* * *

Этот снег не принес ощущенья зимы –
как в пустых декорациях падал и падал,
отражая скольжение бледной луны
по замерзшим домам, по черненым оградам.

Ты почувствуешь страх и затеплишь огонь,
будешь долго смотреть, как сгорают поленья.
Снег летит и летит мимо темных окон,
покрывая еще неостывшую землю.

И округа затихла от зимних тревог
без обычного шума, огней и движенья.
Лишь собака пришла и свернулась у ног
как единственный друг или просто спасенье.

 

* * *

Мальчишкам не хватило деревянных автоматов,
девчонки не дождались букетов и огней.
Но вот решенье принято, трава едва примята,
и цель не за горами. И мы стремимся к ней.

А мы — восьмидесятые и даже девяностые:
банановые, дудочные, пестрые клеша.
Не верящие на слово, отчаянные до смерти,
нахальные подкидыши, бесплотная душа.

Мы были круче всех: творцы и уголовники.
Мы стали лучше многих – все било через край!
Нас время остановит ли, святые ли угодники:
я только одного прошу – играй, май лав, играй…

 

* * *

Не июнь, не июль, а прожаренный жесткий август,
как никем не любимый стоглазый, бессонный Аргус,
направляет по устью Леты ладью –
не Харон дремучий… И все-таки я останусь.
«Потерпи» – себе говорю я – «всего-то малость,
все изменится к сентябрю».

Все изменится к лучшему осени этой в начале,
Мы простим все, что летом еще никому не прощали:
отпускаю, ступайте себе, не держу.
Мрачный Аргус к берегу тихо причалит.
И не Стикс, но Лета струит печали.
Все в порядке, Аргус.

Я выхожу.

 

* * *

Я не знаю, за что нам дается внезапный покой,
чтоб лежать на скрипучих досках деревянного пирса
и следить за закатом, и просто следить за рекой —
быть не в силах отвлечься, пока наваждение длится.

Рыбаки ловят рыбу, шумит вдалеке ребятня,
проплывает гусиная стая подобно армаде.
Я не знаю, за что это счастье настигло меня:
этот дождь, этот свет, эта нежность, с которой не сладить.

Разговоров неспешность за нашим веселым столом –
все, что раньше сказать мы, пожалуй, смогли бы едва ли.
Так спасаются души: теплом и домашним вином,
и волшебной травою, которую мы собирали.

 

* * *

Два города гармонии моей –
серебряные, трепетные нити:
Златая Прага и под руку с ней
чуть чопорный, великолепный Питер.

Не вы стояли у моих начал,
не вы, не вы вершили круг событий.
Но разбивались беды о причал
Невы. А стало быть – забыты..

Но в тишине, но в дальней тишине,
не разрушаемой биеньем слова,
мой Тель-Авив, хоть вспомни обо мне
в заплаканной жилетке Кишинева.

 

* * *

О наши встречи в Кишиневе, о бесприютные метанья,
о испытанье отчужденьем, вернувшихся из дома в дом!
Где в каждом высказанном слове такая горечь пониманья,
и нету права на сомненья и оправдания стыдом.

Мы так надолго все запомним. И вновь забудем, возвращаясь.
И задохнемся, лишь увидев скольженье взлетной полосы.
Опять почувствовав бездомность, бездонность времени под краем
где лишь Сатурн пересыпает свои песочные часы.

 

* * *

…чертополох,
боярышник,
орешник.

            Сергей Пагын

А за домом еще тепло
и жужжат полусонные пчелы.
И собака лежит, словно сфинкс,
занимая ступеньку крыльца.
Всей цыганщине прежней назло
мы теперь безнадежно оседлы –
это осень, мой друг, это сплин –
чай из мяты и чабреца.

Ах, какая вокруг благодать!
Как орешник опять уродился,
Как боярышник ярко дозрел
И калиновый куст не заглох.
Этой солнечной неге под стать
Наша осень прозрачная длится.
Лишь вдали, как последний предел
почерневший чертополох

 

* * *

Мне до тебя добраться – не знаю, как и быть?
На билет плацкартный копеечки копить…
Бутылочки сдавать, копеечки копить,
под утро у окошка промерзшего грустить.

Пока все там накопится – гостинцы соберу,
сама себе придумаю забавную игру:
вот яблочко румяное, вот теплые носки –
и ножки не озябнут, и яблочком хрусти.

Еще я привезла бы тебе, мой друг, мой свет
рябиновых, отчаянных веточек букет.
Чтоб ты смотрел на веточки до самого утра…
Ну, что еще придумать? Закончилась игра.

…бутылочки сдаются, копеечки копятся…
И поезда чужие к тебе, мой милый мчатся.

 

* * *

Надежда и пристанище мое –
незримая лазейка к отрешенью.
Придуманное зыбкое житье,
прибежище спасительных решений,
куда забиться, боже, как легко
и нереально-тягостно вернуться.
Так пролитое утром молоко
к закату дня не может не свернуться.

Надежда и пристанище мое,
обноски, неприкрытые заплатой.
Как бастион позиции сдает
моя строка, моя пустая трата.

 

* * *

Такой туман лишь в городе моем:
завис на ветках, опустился ниже.
Овечьей шерстью прет в дверной проем,
кошачьим языком шершавым лижет.

И ежишься, укутавшись в пальто.
Сцепляешь руки, позабыв перчатки,
под рвущимся порывами зонтом,
под странным проявлением осадков.

В таком тумане можно умереть,
когда искажена вся суть пространства:
Вода повсюду, но исчезла твердь.
И ось земная – это просто жердь,
нет координат, а значит – постоянства.

В таком тумане точно пропаду,
пойду на звук и выйду в зябкой роще,
где, как и я, растерянно бредут
ушедшие.

На смутный колокольчик,
зовущий нас в далекий зыбкий круг.
На звук,

что смолкнет в шорохе дождя,
и упадет, как рваная бумага.
И день стоит. И на пороге дня
стою,
не смея сделать шага.