More

    Борис Бергин. Жизнь особенно здесь в цене

    Борис Бергин
    БОРИС БЕРГИН
    Родился в Ростове-на-­Дону. Окончил физфак ростовского государственного университета (в настоящее время ЮФУ). Стихи пишет с детства.
    Первая публикация состоялась во время учёбы на первом курсе РГУ, в ростовской газете «Комсомолец» (сейчас «Наше время»).
    Много лет жил на Донбассе, в том числе, в Донецке. Писал о положении русских на Украине, о русской культуре, статьи на политические, исторические, литературные темы. После возвращения в родной Ростов продолжил заниматься журналистикой, а так же поэтическими переводами с иностранных языков.
    Подборки стихотворений Бориса Бергина выходили в журнале «День и Ночь», «Артбухта», альманахе «Глаголь», в сетевых изданиях «45‑я параллель», «Гражданинъ», газетах «Российский писатель», «День литературы» и т. д.
    Совсем недавно подборка стихотворений Бориса вошла в сборник «Поэzия русского лета», презентованный телеканалом RT.
    Живёт в Ростове-на-­Дону.

     

    За звездой

    Крест будет потом, а пока за звездой волхвы
    идут на восток, и верблюды везут дары,
    и можно увидеть из каждой почти дыры
    у края небес иные совсем холмы.

    Там греют пещеру дыханьем своим волы
    и воздух уже наполняет благая весть,
    крест будет потом, а сегодня мы все вольны
    идти за звездою или остаться здесь.

    Днесь Дева рождает Того, Кто до всех времён,
    Кто держит в ладони, как бусину, целый мир,
    спускаются Ангелы — слышишь их крыльев звон?
    идут пастухи, звезда перешла надир.

    Ты можешь остаться — зачем тебе этот путь?
    тем более знаешь о том, что грядёт потом.
    пусть луч не разрежет тебя удержавших пут,
    зато можешь думать, что прочен покуда дом.

    Но, только идя за звездой, ты поймешь в чём суть,
    а значит разделишь и чашу потом, и крест.
    и ладан, и смирну верблюды уже везут,
    и ёлка в шарах хрустальных и серебре.

    Рождество

     

    Дно

    ну как же пусто в этом сентябре,
    как будто крошки со стола смахнули,
    и день плывёт какой‑то рыбой снулой,
    от ноты «до» томительно до «ре».

    и сетью повисает тишина,
    в воде стоячей не поймать ни звука
    и остаётся только эта мука —
    потеря слуха и потеря дна.

    и тонешь в этой медленной воде,
    и нету дна, чтоб оттолкнуться, выплыть,
    не позовёшь на помощь — голос сиплый,
    и даже берег непонятно где.

    и непонятно что и почему,
    сентябрьское солнце слабо греет,
    и толщей водяною свет рассеян,
    но горе раздавалось по уму.

    поэтому ещё надежда есть
    на радость в колпаке шута дурацком —
    дойти до дна и после вверх подняться,
    и воздуха глотнуть густую смесь

    из трав осенних и последних роз,
    из аромата яблок поздних, терпких,
    пока ещё тебя на небе терпят,
    то значит ты до смерти не дорос.

     

    Заговор

    От огня и воды, от дурного глаза,
    от февральских вьюг и от медных труб,
    и когда темно, не сложились пазлы,
    век жесток опять, даже воздух груб,

    и когда вой­на, где чужие-наши
    перемешаны так, что не разберёшь,
    и когда опять не проносят чашу,
    и под сердцем брешь, и в кармане рожь…

    и когда вой­ска под городом пали,
    всюду дания, всюду разруха, тлен,
    и когда предаст в вековом запале
    сотни лет поднимающаяся с колен,

    и когда и я рухну в пыль, что стонет
    под копытами орд в золотой степи,
    а над степью небо звенеть в истоме
    будет так же… здесь только жди, терпи,

    от огня и воды, и от глаза злого,
    и от медных труб, ледяных снегов,
    от всего пусть хранит тебя моё слово,
    потому, что больше и нет ничего.

     

    * * *

    Ты учишь меня летать — научи меня падать,
    Соломку мне не стели — пусть упал-отжался.
    Когда за спиной враги, за углом засада,
    Учи меня забывать, что такое жалость.

    Когда погиб командир и застава пала,
    Когда устали считать, сколько там зарыто,
    Ты учишь меня летать — ни много, ни мало,
    Как будто бы в небе можно найти укрытье.

    Раскрыты земля и небо до ада и рая,
    Стоящим в степи до них одинаково близко,
    Когда под шквальным огнём города сгорают
    И падают навзничь разбитые обелиски.

    Ты учишь меня летать — не учи терпенью,
    Всегда побеждает тот, кто нетерпеливей,
    Когда идёшь долиною смертной тени,
    Как будто идёт над землею весенний ливень…

    Ты учишь меня летать — я учусь влюбляться,
    Я так не умел, пока всё внутри не выжгло…
    Вот делаешь шаг, и можно взлететь над плацем,
    Вой­ной и бедой, полем боя всё выше, выше.

     

    Птица моя

    спи, моя птица, усни на моём плече,
    здесь у нас снова ахтунг и время че,
    вновь дураки, дороги, зима, вой­на.
    что там, оттуда земля-то ещё видна?
    сквозь снегопада хлопья и гарь, и дым
    видно ещё, как отсюда мы вверх глядим?
    в кадрах обратных — зима и дорог разбег,
    гарь и вой­на, и дым, и над ними снег…
    птица моя, серебряное крыло,
    мне до тебя остаётся один рывок,
    если начнёт край неба к утру светлеть,
    только меня и видели на земле.

    Птица. моя

     

    На краю

    Доживем до Пасхи, а там и Троица —
    Отец Александр не благословил умирать.
    Закрылась дверь, говорят, что другая откроется.
    Когда стоишь один на краю, думай: «За нами рать».

    Там и Троица — будут склоны круч все лиловые,
    Чабреца у нас — аж до самого Неба дух.
    На ветру стоять — это быть и битым, и ломаным,
    Но за битого здесь небитых дают сразу двух.

    Доживем, конечно, — куда мы денемся.
    Кому, кроме нас, нужна эта степь да степь.
    Простояли ночь — это значит, что день еси.
    А вокруг всё могилы — Саур ли, Острая,
    И здесь плавится сталь, а живое убить непросто же:
    В каждом раненом дереве тень Спасителя на кресте.

    И кому боронить эту землю рыжую —
    В ней ведь столько крови, ни в какой другой больше нет,
    Защищать и пахать — потому мы, конечно, выживем.
    Степь да степь, если смерть кругом, жизнь особенно здесь в цене.

     

    Оловянные дни

    В оловянные дни декабря
    Сам себе хоть придумывай сказки,
    И отсюда до штата Небраски
    Так же точно, как и до царя.

    С неба стылая льётся вода,
    И не видно звезду на востоке,
    То ли выпало время жестоким,
    То ли было таким здесь всегда.

    И верблюды завязнут в грязи,
    Не доставят ни ладан, ни смирну,
    Так сиди себе тихо и смирно,
    И не дёргайся, и не бузи.

    Не хватает какого рожна
    Этой скудной земле безысходной?
    Если так беспросветно сегодня,
    Разве можно кого‑то рожать?

    Отогреет дыханье вола
    Уголок вифлеемский пространства?
    Часовой механизм постоянства
    Разве чья‑то рука завела?

    Где всё тонет во мраке и лжи,
    И не веришь в возможности света,
    Луч, в игольное ушко продетый,
    Сможет рваное небо зашить?

    Чтоб легко белый снег полетел,
    И запахло корицей и хвоей,
    Разве может случиться такое,
    В эти дни и на этой земле?

    …Тихо. Лужи от капель рябят,
    Дождь по веткам стекает беззвучно,
    Как же пусто, как, Господи, скучно…
    …Только Ирод считает ребят.

     

    Говори

    говори со мной, пока я ещё живой.
    жимолость, живанши, жизель, проникающее в живот.
    живопись, по асфальту мелом, монеткою по стеклу.
    говори со мной, говори, пока я ещё теку
    золотым потоком, кровавой рекой донцом.
    говори, пока я не вижу своё лицо.
    над могилами воющий птицею алконост,
    над снарядом, который летит с направления ост.
    говори что‑нибудь о сюжете, который прост.
    говори, пока не поднялся я в полный рост.
    над окопом, степью, хатою на юру.
    говори мне, пока умирать, пока я умру.

     

    Донское

    С тобой всё иначе, не так как мне было до.
    Ты любишь все фильмы, и книги про Тихий Дон.
    А я и не помню, каких я там был кровей,
    Пока они жарко не заговорят во мне,
    И ветер подует в бедовой моей голове —
    Вдруг знаю, как лодку смолить и седлать коней.

    С тобой всё иначе — ты знаешь чабрец, полынь,
    Ты тоже умела когда‑то гореть, палить.
    И вспомнить боишься — а как же фарфор, ремонт.
    Но ветер… но терпко степью запахнет вдруг
    И дрогнет, не выдержав натиска, горизонт…
    Привычное катится в пропасть, провал, дыру.

    И можно жалеть, но конь подо мной горяч,
    И Дон разрезает лодка, и прячь не прячь,
    Но вырвется слово, которое хоть убей,
    И станет всем ясно, какой забродил здесь яд.
    Давай вспоминай или же напомнить тебе,
    Какими глазами на женщин в степи глядят?

    А степь по весне лазоревым налилась,
    Окинуть простор — да просто не хватит глаз.
    Покуда не выжег её в рыжий пепел зной,
    Пока ещё есть у нас несколько шалых дней,
    Тебе говорю я — ты слышишь, иди со мной.
    Не нужно смотреть на то, что лежит на дне.

     

    Молочное

    Ты говоришь: «дышите», — и я дышу.
    А за окном молочный туман и жуть.
    На расстоянии вытянутой руки
    На город движутся вражеские полки.

    Ты говоришь и уходишь в столичный гул,
    Знаешь, что никуда я не убегу.
    Белым мерцает напротив квадрат окна,
    Время моё застыло там, где вой­на.

    Небо грудным стекает молоком
    На крыши серые, в каждый сырой окоп…
    А по писанию, помнится, было «брат» —
    В город нацелили жерла своих гармат*.

    И по развалинам выстрелы в молоко,
    Призраки зданий возносятся вверх легко.
    Город расстрелянный, город степной мираж,
    За память млечную призванный умирать.

    Все мы трёхсотые, дышащие пока.
    Я как единственный выживший из полка.
    Души погибших шепчут мне: «Не забудь», —
    Звёздами светлыми примет их Млечный путь.

    Время измерено треском сухим АК
    Мне остается белый квадрат окна.
    Реки молочные с детства впадают в Дон,
    Сердце моё бьется в твою ладонь.

    * гармата — пушка (укр.)

     

    Посевная

    Постоянно думаешь: только бы не началось,
    И под сердцем колется ноющий ржавый гвоздь.
    Фронтовые сводки с полей, а хочется посевной.
    Постоянно думаешь: ну, это же не со мной.
    Это где‑то в книжках, кино, далёком чужом краю.
    Что бросаешь в землю весной, то осенью соберут.
    И хотелось сытное в землю бросать зерно,
    Зарастай зелёной травой, злобой прорытый ров.
    Говорит мне сын: «Вот с этими прадед мой воевал».
    Почему у весны опять звериный такой оскал?
    Почему слетается вновь чёрное вороньё?
    Только эта земля моя, а я не отдам моё.

     

    Вербная колыбельная

    Когда теряешь дома и страны,
    Когда с родными людьми в разлуке,
    В чужих углах просыпаться странно,
    И пахнет воздух весенний луком.

    Когда живёшь, будто по Ремарку —
    Никто не верит, что убивают,
    Обратно гонят и, как помарку,
    Стирают… Скоро Неделя ваий.

    Проходит ночь — только грусть и кофе,
    На горизонте огни потухли…
    И выстлан вербою путь к Голгофе.
    …И режут лук на небесной кухне.

    Голгофа

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    четырнадцать − семь =

    Выбор читателей