ДАША ЯКУТИЯ
28 лет, живёт в г. Томск, Россия. Окончила Томский государственный университет (экономический факультет).
Работает в сфере ресторанного бизнеса (ресторатор), увлекается йогой. Мечтает завести рысь.
Произведения публиковались в журналах «Твоя глава», «Фабрика литературы», газете «Время» и в других изданиях.
Имя её
Бросит в лицо:
Ничего обо мне не знаешь!
Тем беззащитней точёный изгиб плеча.
И проступает в привычных чертах иная,
имя её — Печаль.
Шепчет:
Обманешься вновь…
Но ты веришь слепо
в каждое чудо, которое не сбылось.
Комната полнится звоном её браслетов,
медным теплом волос.
И забываешь про всё, растворяясь в танце
недо-касаний,
незавершенных фраз.
Ночь расцветает угольным померанцем
и разделяет вас
на меланхолию скрипки и страсть кимвала,
чувственность яви и отрешенность сна.
Бьётся в груди неутолимо-алым
имя её —
Весна.
Неизумрудный город
Элли сегодня в красном,
помада — в тон.
В интерьере — ампир,
в гардеробе — Louis Vuitton.
За окном — осенний удушливый полумрак.
Тренд ноября — интроверсия, гранж и сплин,
На журнальном столике Бэйлис и кокаин.
Элли хочет проснуться,
да только не знает — как…
Она в меру гламурна — виниры и Wonderbra.
Дочитала Коэльо, решила не умирать.
Звонок телефона:
— Гудвин? Ну, здравствуй, милый.
У меня? Всё прекрасно…
/пока что есть силы врать/.
Я настолько смела, что не помню своё «вчера»,
И «сегодня» моё с отрешённым лицом дебила.
У меня ж ни мозгов, ни сердца — типичный фрик.
Молодые любовники, ботокс и fashion week.
/Я давно потеряла себя, доверяя стилистам./
Dolce Vita — любое желание на раз-два!
Бахнешь виски и сразу так хочется…
волшебства.
/Но сама себе сказка, в которой ни грана смысла./
Жизнь — арена.
Не суть — Колизей или Дю Солей.
С каждым выпитым днём я циничней, трезвей и злей.
/Снится наш Изумрудный Город… проклятый фатум!/
Я иду по дороге из жёлтого кирпича,
И как будто ещё не поздно — успеть… начать.
/Но мертва. Словно Припять, влюбленная в мирный атом./
Жить с соломой в башке — разве этого мы хотели?
Биться тряпочным сердцем
в нескладном железном теле?
Милый Гудвин, ведь даже мечты мы берём в trade in…
Мы отбросы, себя возомнившие первым сортом,
Наши фото в Инсте — безжизненны, как Post mortem.
/В идеале — уйти не дожившими до седин./
А в ответ:
— Не накручивай… завтра поговорим.
И гудки короткие в трубке — один… два… три.
Ртутным светом за окнами скалятся фонари.
Чувство предзимья — кромешный,
беззвучный крик.
/Ну, здравствуй, bad trip/
Все чудеса отправятся в вечный бан.
Элли умрёт.
Проснётся.
Пойдёт ва-банк.
Изумрудной тоской заполняя пространство комнат.
От несбывшихся грёз — не придумано панацей,
Неизлечима — проклятье и самоцель.
Элли рисует снег…
Ни о чём не помнит.
Carpe diem
Обернись…
и смотри сквозь меня,
как день
вереницей горящих лодок скользит во тьму.
Встретишь пророка в будничной суете —
не верь ему.
Сколько тех глаз —
отчаянных и живых,
кануло в бездну…
выцвело в злую стынь.
Время меняет память, снимает швы,
ждешь подаянья —
но руки его пусты.
В раны дорог оседает дневная пыль…
Низкое солнце красит в густую медь.
Серой волною — поёт на ветру ковыль,
О чём жалеть?..
Сколько той музыки — ловим сквозь шум помех.
Искры созвучия — каждый в себе несёт.
Запах костров и вереска…
детский смех…
И это всё —
что бы хотелось помнить, когда твой след
скроет под снегом…
смоет дождей вода.
Обернись…
И смотри сквозь закат,
но меня здесь нет.
и не было никогда.
Последнее письмо
Исход зимы.
Последнее письмо
/эффект ноцебо,
сумрачная нежность,
ещё один невоплощенный я/.
Прочти, любимая.
И, задержав в руках на миг,
швырни в камин.
Смотри в прицелы смеженных ресниц,
как пламени горячечные пальцы
вслепую пробегают между строк
и комкают слова в бессильной злобе.
Переверни песочные часы.
И, словно приговора, жди весны,
Которая тебя перекроит
несбыточным черёмуховым счастьем.
Останься здесь.
И никогда не смей —
Ни шёпотом цветов,
ни гибкостью лозы,
ни росчерком тепла
вдоль линии ключицы…
Пусть наше чудо снова не случится.
Твоею безответностью спасён —
пойду сквозь мир…
Предутренний туман,
фантомный детский смех,
застывший в зимнем парке.
Пойду, заполненный кипящей тишиной.
И понесу
свою новорождённую беду,
прижав к груди,
как сломанную куклу.
Я стану говорить на языке домов,
глядящих в ночь янтарными глазами,
я стану говорить о тысяче вещей —
незначимых,
а потому — бесценных.
О том, что время —
горстка медяков.
Нелепое, скупое подаянье.
О том, что счастье —
солнечный полёт,
который будут вечно помнить крылья
лимонной бабочки,
уснувшей между рам.
И всё же — о любви…
Рождение
Ты — как будто поток.
И эфир первозданно чист.
Произносишь:
— День.
Начинаешь земной отсчет.
Наполняешься солнцем,
вдыхаешь его лучи,
забываешь в чём
твоя правда.
Зачем и откуда так долго шёл.
И какую бессмертную коду несешь в себе.
Кутаешь плечи в туманов прохладный шёлк,
не пророчишь бед.
Но такая бездомность…
Такая внутри тоска.
То ли проклятый Словом,
то ли спасенный им.
Этой бездне — названья людского
не отыскать.
Оттого — родным
стал бессвязный,
горячечный шепот сухой травы,
томный шелест деревьев
и сбивчивый говор птиц.
Называл их Богами?
А встретишь среди живых —
Не узнаешь лиц.
Ты как будто пустой.
Только память ещё болит.
Тянешь к миру ладони,
для правды открыт и лжи.
Вместо тысячи клятв,
вместо мёртвых, чужих молитв
произносишь:
— Жив.
В белом
Этот мир — словно шар
из цветного стекла и стали,
утонувший в холодной сияющей белизне.
Жизнь и смерть — части пазла,
как их ни меняй местами.
В тот безоблачный день,
в который меня не станет —
смотри на снег.
Представляй себя в белом,
ведь нет никакой потери.
Я и не был твоим.
Извечный обман зимы.
Иллюзорности «нас»
до конца оставался верен,
но предчувствовал миг,
когда распахнутся двери
земной тюрьмы.
И теперь всё другое,
и время идёт на убыль.
Угасающий свет.
молчаливая скорбь икон.
Жизнь сплетает венок,
наполняет нектаром кубок.
Вечно юная смерть,
улыбаясь, целует в губы…
И так легко —
отпускать твою руку,
чуть слышно шепнув «до встречи»,
отделять свою суть
от ненужной плаценты слов.
Я иду вдоль реки,
и струится июльский вечер.
Слышу песню воды
на нездешнем слепом наречьи.
И мне – светло…
Ты шептал ей: послушай…
Тот апрель — отпылал и угас.
А казался вечным…
На последнем трамвае —
от площади до конечной.
В полутемных аллеях бродили цветные сны.
Город плыл, как в замедленной съёмке —
машины, люди…
Ты шептал ей: «Послушай!
Ведь больше у нас не будет,
больше у нас ни-ког-да не будет
такой весны!»
Говорил ей: «Так глупо…
Ревную тебя к прохожим.
Нет, не смейся!
как будто ко мне под кожу
запустили тысячу бабочек — что за черт!
Я в плену – посмотри,
я тону в твоей эйфории…
Если это любовь, о которой мне говорили –
те, другие – чужие, пустые.
Они не в счет!»
Ты не знал,
кто она, по ночам говорящая с облаками.
Мир ее, как подборка затейливых оригами.
Только чем ее ранить?
Как ее удержать?
Ты глаза закрывал,
замирал, наполняясь ею,
и звучал в каждой клеточке явственней и сильнее
этот голос —
то нежность шелка, то сталь ножа.
Ты бежал к ней,
забыв про гордость, теряя силы.
Умереть, если скажет!
Да только она не просила
за нее умирать…
Но, словно, по нервам ток —
пробегала, дразнила, была бесконечно новой,
исцеляла все раны и тут же кромсала снова,
заставляя кричать ей:
«Зачем ты во мне?! За что?!»
Разве это любовь,
если рвутся зрачки от боли?
Ты отравленный страстью,
зависимый против воли.
И ползешь,
за собой оставляя кровавый след.
Никаких компромиссов,
здесь всё предельно просто:
содрогаясь, хрипишь от удушья,
а в ней — весь воздух!
Если это любовь —
То ты не готов к ней, нет!
Ну а дальше?..
Очнулся в зашторенной осени, как в палате
для душевнобольных,
и память молила: «Хватит!»
Ты смотрел отрешенно,
как в окнах плескалась тьма.
«Был апрель?!» – закричишь,
но проглотят квадраты комнат
всякий звук.
И опять беспросветность сентябрьской комы.
Ты свободен?
Бежал от страданий?
Сошел с ума?
А дальше — зима.
Январь.
Белоснежная летаргия.
Сам себе — как чужой,
и люди вокруг другие.
Ты устало бредешь по руинам бесцветных дней.
Фонари захлебнулись метелью
и в тусклом свете —
обескровленный город, одетый в холодный ветер.
Ты учился не помнить,
учился не бредить ей.
Но не смог.
Мягкий снег укрывал одеялом крыши.
Ты шептал ей:
«Послушай, но если ты где-то дышишь,
если смотришь на то же небо,
ответь – зачем
я остался в живых,
я храню в себе голос, запах,
яд касаний твоих – обжигающих и внезапных.
Почему этот холод?
И я в нём –
опять ничей…»
Вот наш апрель…
Когда мой Ад перегорит в слова —
всё станет обезличенным и тихим,
как лёгкое дыханье Эвридики,
что за спиною слышится едва.
И, обернувшись, я пойму, что поздно.
В её глазах —
чернильный, мёртвый Космос.
И пусть во мне ты все ещё жива —
тебя не воскрешу, но — излечусь.
Начну с нуля: ни памяти, ни лиры.
Мы — голоса виниловых кумиров —
Necrotica…
Посмертный слепок чувств.
Твой образ, как терновую корону
верну Творцу,
пошлю весь свет к Харону.
Пустой и восхитительно-ничей,
начну с весны,
незначим, но — причастен,
душа — как обнажённое запястье…
И острой бритвой солнечных лучей
пишу тебе:
«Amantes sunt amentes»…
Мы — вечность,
заключённая в моменты,
как манекены — в коконы витрин.
Забудь про смерть, любимая.
Смотри:
Вот наш апрель —
хрустальный город детства.
Мир так прозрачен — никуда не деться.
Смеясь, тебе протягиваю сердце…
И всей кровящей пустотой в груди
молю тебя:
Иди за мной.
Иди…
_________________
Amantes sunt amentes (лат.) — Влюблённые-безумные.
Чувство весны
Память о солнце
дремлет в соцветьях зим…
Чуткий февраль — заложник своей стези.
Абрис всё тоньше, объемней и ярче цвет.
Серое небо тоскует по крикам птиц,
чудится зов,
но не знаешь, куда идти.
Сумрачный день
ни с чем не в ладу, не в родстве.
Память о солнце —
звучит в голосах ветров,
сталью предчувствий вспарывает нутро,
греет озябшие пальцы в твоей крови,
вкрадчиво шепчет:
— И с этим
теперь
живи…
Пусть неизбывно,
во всех предрассветных снах
вязью цветов проступает моя весна.
Делаешь вдох —
и глотаешь молочный свет.
Зимняя ночь в готическом волшебстве,
лунная сталь, монохромные города.
Сквозь безвременье, сквозь синий ажур теней –
чудится зов
и вслепую идешь за ней,
вечно чужой в искрящемся царстве льда.
И с этим живешь…
Ощущая открытою раной мирскую соль,
пропуская сквозь пальцы белый речной песок –
нежности,
радости,
непоправимых бед.
неисцелившей правды, не спасшей лжи.
Смотришь на мир сквозь белые витражи –
в зимних узорах
видится первоцвет.
Не знать ничего
Не знать ничего.
Бессмыслен любой ответ —
в чем суть её магии?
чёртово волшебство…
Смирившись,
ложиться под ноги бесплодных лет
иссохшей листвой.
Забыть все пути.
Отречься от всех даров.
Разверстое небо — как занесенный кнут.
Молиться
расплывчатым ликам ночных дворов,
чужому окну.
Сорваться б на крик,
но горло сжимает сталь.
Остывшие губы хранят имена потерь.
Не ждать ничего —
обретая Святой Грааль
в её наготе.
Ловить её абрис
в тревожном и вязком сне.
Касаться запястий
и падать в провалы глаз.
Проснуться
и кровью
выхаркивать в грязный снег
несбывшихся нас.