МАРИНА ПАВЛОВА (поэтический псевдоним Маша Не)
Родилась на Колыме, детство и юность провела в Южной Якутии и на Северном Кавказе. Имеет два высших образования. Автор книги «Луна на верёвочке», соавтор альбома стихоживописи «Мотылёк» (совместный проект с художником Изей Шлосбергом, Балтимор). Автор песен, театрализованных постановок, сценарист. Публиковалась в коллективных поэтических сборниках, альманахах и различных электронных проектах. Живёт в Москве.
Ноты
Невидима, свободна и жива,
продрогшей стаей — лёгкой и прозрачной,
взлетает серпокрыло синева
из окон пробудившихся чердачных.
Капельной насыщается водой.
И дольше света длится нота «До»…
* * *
Наивный Март — святой евангелист,
голубоглазым отроком глазеет:
под воробьиной флейты пересвист
весна танцует — дерзкой Саломеей,
и сок струится змейкой по коре,
но вздрогнет звук на ломкой ноте «Ре».
* * *
Здесь солнечных оболов медяки
на крыльях листьев — первых, робких, клейких.
А в переходах, для людской реки,
и жизнь, и смерть играют на жалейках.
И, наблюдая сверху за людьми,
застынет в любопытстве нота «Ми».
* * *
Успеть бы в путь, до первых облаков:
в поля, в луга, в себя, в леса, в пампасы.
Орать и петь до хрипа, чтоб легко
боль отпустить шмелём золотоглазым.
Вибрирует на нитке слово «жить», —
так нотой «Фа» воздушный змей дрожит.
* * *
Намедни дождь топтался у порога,
А нынче солнце катит колесом, —
враз на поклон идти к грибному богу.
В лесной прохладе мыслей свежих сонм
прижмётся щеном к памяти — волчице,
и нота «Соль» сквозь землю просочится…
* * *
Век — ярмарочный петушок в горсти,
горчащий жжёным сахаром заката.
Озвучить жизнь — не площадь перейти
под свист толпы плясуньею канатной.
Губами еле слышно шевеля
Шарманщик полирует ноту «Ля».
* * *
Бессонница считает вслух до ста,
И, словно фолиант старинный, редкий,
ночь норовит по-своему сверстать.
У осени на опустевшей ветке
надкушенное яблоко висит —
протяжной, лунной, яркой нотой «Си»…
Ловец снежинок
Ловцу снежинок, сказок и теней
так давит шею шарф, молитва — горло.
Февраль — торговец днями, фарисей,
сожжёт метели ладаном прогорклым.
Здесь святки затянулись на века,
гадать не хватит воска и картона…
И что гадать? Когда наверняка
весну и блажь уже набрал в бутоны
в горшке цветочном сказочный стожар.
А в небе, цвета краденого солнца,
летит, летит чужой воздушный шар,
и девочка… отчаянно смеётся…
На птичьем языке
Вновь метель к порогу жмётся белым псом,
жаль людской породе верность не с руки…
Всё, что мы с тобой оставим «на потом»,
в закаминные спечётся угольки..
Ни с лица, ни из ладоней жизнь не пить.
Гололёдно, и в мороз не видно слёз.
Всё, что названо «связующая нить»,
паутинкой в бабье лето унеслось…
А «любовь» — смешной кузнечик в кулаке,
блажь со вкусом «свежесказанной халвы»…
Я не знаю, как на птичьем языке
отозваться мне теперь на Ваше «Вы»…
Заклинание
Оживай без тоски и печали
в суматошье, и в праздной ленце,
в заговоренной ближними дали,
в обережном Садовом кольце,
в непроветренной томности комнат,
в пыльных мыслях о жизни на дне,
в ощущенье, что любят и помнят
в невозможности — ближе, больней,
в ожиданье страстей еженощных,
в липких пальцах чужого стыда,
в осязанье, что я — это почерк
в потаённом твоём «никогда».
без тревоги, без крыл за плечами,
веру в сытое счастье храня,
без тоски оживай,
без печали,
без меня,
без меня,
без меня…
Письмо на стекле
Твои слова — с запястьев бубенцы.
Сквозняк — хмельной трибун в портьерной тоге.
В оконных рамах стынут леденцы
Стекла и капель. Город смотрит строгий
И холостой, как выстрел или плен.
Ты забывай уверенно и просто,
Как шлейф дождя, поблёкший цвет колен
Смешной и нервной женщины-подростка.
Ты забывай отчаянно светло,
Как холодны осколки и обломки,
Как Нестерова росчерка петлёй
Дыханье обрывается на кромке…
Можно?
Можно я стану капелькой на плаще,
мой беспородный циник, фигляр и шут?
нежность от боли не отличить, вообще
нервные клетки знаки не подают…
Ливень самоубийцей по трубам вниз,
с пеной и грохотом, будто предсмертный вой,
только Вы знаете, сколько не падай ниц…
Если бессмертен, значит ли что живой?
Можно я буду складкою Ваших губ,
мой, позабытый всеми, усталый Лир?
В этом квартале зимних земных простуд
время — в затылок дышащий конвоир…
Снег прожигает уличную золу,
пепел метельный разносит на три версты…
Может, привратник райский купил метлу,
может, октябрь вчерашние жжёт мосты?
Время Ч
Закат раскрасил город рыжей охрой,
как будто ржа проела мир насквозь:
и шестерёнки, и земную ось…
«Но время шло, и старилось, и глохло»,
скрипело, суетилось, и неслось,
захлебываясь вечностью и тленом,
в госпиталях любви лечило пленных
беспамятством, помноженным на злость,
и расставляло крестики умело,
и тени разбавляло светом белым.
Да, время жгло,
и таяло,
и пело,
и…
ночью
с крыши
снегом
сорвалось…
Пробное
Любить, что языком… к качелям в детстве —
смешно и больно: кровь, тепло, вода.
Немотный поводырь, моё наследство —
смешное целованье «навсегда».
Ямщик, таксист, не спрашивай, не надо,
вези меня по кольцевой к весне.
Я расскажу тебе про Эльдорадо,
про утку в зайце, и про грех во мне.
Да мало ли ещё на свете бредней,
чтобы сорваться с шёпота на крик?
Останови у мартовской передней,
авось оттают сердце и язык.
Осталось окунуть лицо в ладони.
На сотни вёрст вокруг поля, поля…
Луну на убыль гулко ночь уронит
в морозный подстаканник февраля.
Мы все у…
Мы все умрём. Ну, что ты?! Не реви!
умрём степенно, тихо, по любви.
/по расписанью, яростно и кротко/
И сколь на кочку скопом ни влезай,
не приплывет обещанный Мазай.
/депрессия и прохудилась лодка/
Но снова летом к морю захотят
сто десять обречённых «негритят»
/хотя, за ЖэКэХа ещё долги, и…/
Жизнь — ежедневный робкий суицид,
но слово «смерть» до одури горчит,
когда она случается с другими…
* * *
Словно крошки, буквы смахнёт с листа.
Прикурив от пламени на плите,
скажет: «Тише, дурочка! Перестань!
Выше неба, дочка, не улететь!»
«Оставаться — трудно, а там легко.
Слёзы лить и злиться — напрасный труд, —
в неопределённость махнёт рукой —
а еще у нас там… поют, поют…»
Отче, сотворивший людей людьми,
Даже если хлеба не будет днесь,
Вразуми мя, Господи, вразуми,
Чтобы человече не вышел весь…