More

    Марина Павлова. Я не знаю, как на птичьем языке

    Маша Не
    МАРИНА ПАВЛОВА (поэтический псевдоним Маша Не)
    Родилась на Колыме, детство и юность провела в Южной Якутии и на Северном Кавказе. Имеет два высших образования. Автор книги «Луна на верёвочке», соавтор альбома стихоживописи «Мотылёк» (совместный проект с художником Изей Шлосбергом, Балтимор). Автор песен, театрализованных постановок, сценарист. Публиковалась в коллективных поэтических сборниках, альманахах и различных электронных проектах. Живёт в Москве.

     

    Ноты

    Невидима, свободна и жива,
    продрогшей стаей — лёгкой и прозрачной,
    взлетает серпокрыло синева
    из окон пробудившихся чердачных.
    Капельной насыщается водой.
    И дольше света длится нота «До»…

     

    * * *

    Наивный Март — святой евангелист,
    голубоглазым отроком глазеет:
    под воробьиной флейты пересвист
    весна танцует — дерзкой Саломеей,
    и сок струится змейкой по коре,
    но вздрогнет звук на ломкой ноте «Ре».

     

    * * *

    Здесь солнечных оболов медяки
    на крыльях листьев — первых, робких, клейких.
    А в переходах, для людской реки,
    и жизнь, и смерть играют на жалейках.
    И, наблюдая сверху за людьми,
    застынет в любопытстве нота «Ми».

     

    * * *

    Успеть бы в путь, до первых облаков:
    в поля, в луга, в себя, в леса, в пампасы.
    Орать и петь до хрипа, чтоб легко
    боль отпустить шмелём золотоглазым.
    Вибрирует на нитке слово «жить», —
    так нотой «Фа» воздушный змей дрожит.

    * * *

    Намедни дождь топтался у порога,
    А нынче солнце катит колесом, —
    враз на поклон идти к грибному богу.
    В лесной прохладе мыслей свежих сонм
    прижмётся щеном к памяти — волчице,
    и нота «Соль» сквозь землю просочится…

     

    * * *

    Век — ярмарочный петушок в горсти,
    горчащий жжёным сахаром заката.
    Озвучить жизнь — не площадь перейти
    под свист толпы плясуньею канатной.
    Губами еле слышно шевеля
    Шарманщик полирует ноту «Ля».

     

    * * *

    Бессонница считает вслух до ста,
    И, словно фолиант старинный, редкий,
    ночь норовит по-своему сверстать.
    У осени на опустевшей ветке
    надкушенное яблоко висит —
    протяжной, лунной, яркой нотой «Си»…

     

    Ловец снежинок

    Ловцу снежинок, сказок и теней
    так давит шею шарф, молитва — горло.
    Февраль — торговец днями, фарисей,
    сожжёт метели ладаном прогорклым.
    Здесь святки затянулись на века,
    гадать не хватит воска и картона…
    И что гадать? Когда наверняка
    весну и блажь уже набрал в бутоны
    в горшке цветочном сказочный стожар.

    А в небе, цвета краденого солнца,
    летит, летит чужой воздушный шар,
    и девочка… отчаянно смеётся…
    зима

     

    На птичьем языке

    Вновь метель к порогу жмётся белым псом,
    жаль людской породе верность не с руки…
    Всё, что мы с тобой оставим «на потом»,
    в закаминные спечётся угольки..
    Ни с лица, ни из ладоней жизнь не пить.
    Гололёдно, и в мороз не видно слёз.
    Всё, что названо «связующая нить»,
    паутинкой в бабье лето унеслось…
    А «любовь» — смешной кузнечик в кулаке,
    блажь со вкусом «свежесказанной халвы»…

    Я не знаю, как на птичьем языке
    отозваться мне теперь на Ваше «Вы»…

     

    Заклинание

    Оживай без тоски и печали
    в суматошье, и в праздной ленце,
    в заговоренной ближними дали,
    в обережном Садовом кольце,
    в непроветренной томности комнат,
    в пыльных мыслях о жизни на дне,
    в ощущенье, что любят и помнят
    в невозможности — ближе, больней,
    в ожиданье страстей еженощных,
    в липких пальцах чужого стыда,
    в осязанье, что я — это почерк
    в потаённом твоём «никогда».
    без тревоги, без крыл за плечами,
    веру в сытое счастье храня,
    без тоски оживай,
    без печали,
    без меня,
    без меня,
    без меня…

     

    Письмо на стекле

    Твои слова — с запястьев бубенцы.
    Сквозняк — хмельной трибун в портьерной тоге.
    В оконных рамах стынут леденцы
    Стекла и капель. Город смотрит строгий

    И холостой, как выстрел или плен.
    Ты забывай уверенно и просто,
    Как шлейф дождя, поблёкший цвет колен
    Смешной и нервной женщины-­подростка.

    Ты забывай отчаянно светло,
    Как холодны осколки и обломки,
    Как Нестерова росчерка петлёй
    Дыханье обрывается на кромке…

     

    Можно?

    Можно я стану капелькой на плаще,
    мой беспородный циник, фигляр и шут?
    нежность от боли не отличить, вообще
    нервные клетки знаки не подают…

    Ливень самоубийцей по трубам вниз,
    с пеной и грохотом, будто предсмертный вой,
    только Вы знаете, сколько не падай ниц…
    Если бессмертен, значит ли что живой?

    Можно я буду складкою Ваших губ,
    мой, позабытый всеми, усталый Лир?
    В этом квартале зимних земных простуд
    время — в затылок дышащий конвоир…

    Снег прожигает уличную золу,
    пепел метельный разносит на три версты…
    Может, привратник райский купил метлу,
    может, октябрь вчерашние жжёт мосты?

     

    Время Ч

    Закат раскрасил город рыжей охрой,
    как будто ржа проела мир насквозь:
    и шестерёнки, и земную ось…
    «Но время шло, и старилось, и глохло»,
    скрипело, суетилось, и неслось,
    захлебываясь вечностью и тленом,
    в госпиталях любви лечило пленных
    беспамятством, помноженным на злость,
    и расставляло крестики умело,
    и тени разбавляло светом белым.
    Да, время жгло,
    и таяло,
    и пело,
    и…
    ночью
    с крыши
    снегом
    сорвалось…
    Снег на крыше

     

    Пробное

    Любить, что языком… к качелям в детстве —
    смешно и больно: кровь, тепло, вода.
    Немотный поводырь, моё наследство —
    смешное целованье «навсегда».

    Ямщик, таксист, не спрашивай, не надо,
    вези меня по кольцевой к весне.
    Я расскажу тебе про Эльдорадо,
    про утку в зайце, и про грех во мне.
    Да мало ли ещё на свете бредней,
    чтобы сорваться с шёпота на крик?
    Останови у мартовской передней,
    авось оттают сердце и язык.

    Осталось окунуть лицо в ладони.
    На сотни вёрст вокруг поля, поля…
    Луну на убыль гулко ночь уронит
    в морозный подстаканник февраля.

     

    Мы все у…

    Мы все умрём. Ну, что ты?! Не реви!
    умрём степенно, тихо, по любви.
    /по расписанью, яростно и кротко/

    И сколь на кочку скопом ни влезай,
    не приплывет обещанный Мазай.
    /депрессия и прохудилась лодка/

    Но снова летом к морю захотят
    сто десять обречённых «негритят»
    /хотя, за ЖэКэХа ещё долги, и…/

    Жизнь — ежедневный робкий суицид,
    но слово «смерть» до одури горчит,
    когда она случается с другими…

     

    * * *

    Словно крошки, буквы смахнёт с листа.
    Прикурив от пламени на плите,
    скажет: «Тише, дурочка! Перестань!
    Выше неба, дочка, не улететь!»

    «Оставаться — трудно, а там легко.
    Слёзы лить и злиться — напрасный труд, —
    в неопределённость махнёт рукой —
    а еще у нас там… поют, поют…»

    Отче, сотворивший людей людьми,
    Даже если хлеба не будет днесь,
    Вразуми мя, Господи, вразуми,
    Чтобы человече не вышел весь…
    И будем жить

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    5 × 1 =

    Выбор читателей