More

    Михаил Дынкин. Ты будешь слушать слюдяное эхо

    Михаил Дынкин. Ты будешь слушать слюдяное эхо

    МИХАИЛ ДЫНКИН
    Родился в Ленинграде (Санкт- Петербург). После школы поступил в Педагогический институт имени Герцена, на географический факультет, но не закончил его.
    В конце 80-х Михаил с семьей эмигрировал в Израиль.
    Первая печатная публикация в России состоялась в журнале «Знамя» в 2006 г. В том же году вышла другая большая подборка стихотворений в сборнике «Выход в город». Первая книга «Не гадай по руке» была издана в 2007 году.
    Михаил — автор книг «Мы умерли сто лет тому вперед» (2014); «Метроном» (2018),  Дом Фауста (2018); «Триады» (2019); «Елена красит небо» (2020).
    Подборки стихотворений Михаила Дынкина постоянно появляются в литературных журналах.
    Живёт в Израиле, в Ашдоде.

    Новозаветное

    1

    У Ирода то казни, то балы.
    Зайдёшь с докладом — отвисает челюсть.
    Сдвигаются массивные столы
    и суетится вкрадчивая челядь.
    А в Вифлееме — музыка в цвету,
    парящий хлев со спрятанным младенцем.
    Садится Понтий на плетёный стул
    и созерцает маленькое сердце
    на грубом блюде с трещиной по всей
    длине и свет в рукав широкий прячет…
    Лев муравьиный роется в овсе.
    Роятся сны и ничего не значат.

    2

    Не держит звёзды золотистый клей;
    подует ветер — тотчас их рассеет.
    Встречает фарисея саддукей
    и оба превращаются в ессеев.
    И тут же утро открывает глаз
    из красной яшмы… падает монета.
    Так зыбко всё, что оболочки нас
    перетекают в разные предметы.
    Горят мезузы. Лестница горит —
    та, по которой ангелы… И Плотник,
    скрестивши руки, постигает ритм
    столпов песчаных и существ бесплотных.

    Любовники 

    Я буду петь декабрьский мокрый снег.
    Ты будешь слушать слюдяное эхо.
    Мы в старом доме встретимся во сне
    и на диван повалимся от смеха.
    О, этот скрип заржавленных пружин;
    обои, отходящие от стенки…
    Мне кажется, я здесь когда-то жил:
    днём жёг камин, а ночью жарил гренки.
    Смеёшься? Я и сам смеюсь. Десант
    паучий опускается на плиты.
    А над крыльцом бормочет зимний сад:
    «Я знаю их. Два года как убиты».
    Озябшей веткой тянется к звонку:
    «Напомнить им?» — и мнётся, сомневаясь.
    А мы уже взлетаем к потолку,
    смеясь и торопливо раздеваясь.

    Михаил Дынкин. Ты будешь слушать слюдяное эхо

    Сентябрь

                     Но мальчик был, хотя бы для порядку…

                                                      Б. Рыжий

                      …И на пустое место ставит слово.

                                                     И. Бродский

    А был ли мальчик? Не было? Как жаль!
    Гермеса изумрудная скрижаль
    врастает в перевёрнутое небо.
    Стекает позолота с тополей
    и серафим, купающийся в ней,
    под бледным нимбом выглядит нелепо.
    А сквозь тебя плывут особняки.
    Там, на границе города буйки,
    а дальше поле с тонущим сараем;
    рябины вместо алых парусов,
    сиреневая пена голосов:
    «земля, земля», пока вороньим граем
    их не накроет. И стоишь один,
    затянут в ветра синий габардин,
    наполовину призрак, оттого и
    матросы на асфальтовой косе
    тебя не замечают в полосе
    прибоя дней…
    Железо листовое —
    твой черновик, а набело нельзя.
    Воздушный змей взвивается, скользя
    по облакам, над палубой лиловой
    закатных улиц…
    — Мальчик, где ты был?
    — В Фонтанке воду огненную пил
    и на пустое место ставил слово.

    Лирика 

    Дальше больше, но больше не надо.
    На ладони кристаллики яда.
    И деревья вдоль белых террас
    имитируют призрачность сада.
    Балалайка в траве, как баллада.
    Это раз.

    18 лесных великанов
    пьют вино из гранёных стаканов.
    Девятнадцатый спит, как сова.
    На лужайке, у самой дороги
    он забыл свои синие ноги.
    Это два.

    Миссис Лирика штопает фразы.
    У луны нехорошие фазы.
    Вид снаружи и вид изнутри
    одинаковы, если вглядеться —
    потому тебе некуда деться.
    Это три.

    Светлый зверь 

    Светлый зверь и его зверята.
    Пурпур крови, хрусталь и мята.
    Где бы ни был ты — ветер, дом.
    Полудевушка-полуголубь
    держит голову в лапках голых.
    Пламенеет глубокий дол.

    Где бы ни был ты – ветер, крылья.
    Холст, покрытый зарёй и пылью;
    на холсте – лебеда и глаз.
    Три реки под ступнёй горящей.
    Камень мыслящий, говорящий.
    Сгусток света, прозрачный вяз.

    Начинается время жатвы:
    пепел жертвы, в кулак зажатый,
    жёлтый порох, осенний бром.
    Полуюноша-полуклевер
    изумлённо глядит на север
    и повозка из льна и воска
    растворяется за бугром.

    * * *

    Под рапсодию вилок, под звонкие речи ножей,
    за накрытым столом с белоснежною скатертью и
    благородным фарфором, в орнаменте бледных пажей,
    опустились на стулья голубоволосые дни.

    Что за пунш, и фазаны, и устрицы в нежном меду!
    Виртуозные споры о смысле понятия «свет».
    И летучие руки… как мягко они упадут
    на подушки тумана в серебряной пене карет.

    Дорогая, я слепну… И новое время стечёт
    по широким ступеням, забыв о своих берегах.
    И луна удалится, подняв неоплаченный счёт
    с одряхлевшего неба, лежащего в жёлтых стогах.

    Михаил Дынкин. Ты будешь слушать слюдяное эхо

    * * *

    На бумаге тонкой рисовой, в облаках непрорисованных
    человек с глазами рысьими дышит воздухом спрессованным.
    То ли в шубе горностаевой, то ли в панцире заснеженном
    из тумана вырастает он на ходулях из скворешников.
    Горы склонами лесистыми, реки серыми полосками…
    Сколько можно перелистывать это небо смутно-плоское;
    этот холод умолчания, лунной извести гашение,
    это карканье отчаянья на пороге воскрешения?

    * * *

    Было душно. Пел пернатый кантор
    всей своею маленькой душой.
    День перевалил через экватор
    и на понижение пошёл.
    Воздух плотной плёнкою казался.
    Над асфальтом поднимался пар.
    Гладил мальчик солнечного зайца
    на веранде. Рядом мирно спал
    молодой ретривер золотистый
    и во сне рассматривал кота.
    Кот же на рыбалку шёл, светился,
    выпускал колечки изо рта.
    В лапах — трубка, удочка, ведёрко…
    И уже как будто не во сне
    тёрли духи облако на тёрке,
    чтоб летел на землю мокрый снег.
    Замолкала птица, без оглядки
    проносилась сквозь холодный свет.
    Выпущен мальчишкой из рогатки,
    мчался камень дезертирке вслед.
    Разгонялся до потери пульса —
    от натуги даже покраснел;
    поравнялся с птицей, промахнулся
    и исчез из виду вместе с ней. 

    * * *

    Он держал её за руку, даже когда засыпал.
    Так любил, что боялся разжать онемевшие пальцы.
    А любовь, что Фортуна, изменчива, вздорна, слепа.
    Всё стоит над душою, вставай, говорит, просыпайся. 

    Ей хотелось свободы, а где ту свободу возьмёшь,
    если этот болван повиликой тебя оплетает.
    Ненавидела так, что посмотрит на кухонный нож
    и мечтает о том, как…  Хорошее слово «мечтает», 

    но не в этом контексте. А боязно всё же уйти:
    сорок с хвостиком, знаешь ли, дочка-подросток, квартира…
    А как выпустил руку — прости, причитала, прости.
    Так любила его, что и мёртвого не отпустила.

    * * *

    Апрельский вечер. Кучер в небесах
    восточным ветром хлещет кучевые.
    Проклёвываясь, звёзды смотрят в сад,
    заросший сорняками. Круговые
    орбиты толстых чёрно-синих мух
    над бельевой построены верёвкой.
    Вороны, прогоняя птицу Рух,
    бранятся, как базарные торговки.
    А птица Рух, отвоевав клочок
    пространства, похваляется плюмажем
    и совершает квантовый скачок,
    навеки исчезая из пейзажа.
    «Я видел чудо! — мальчик говорит,
    на лоджию закатывая велик. —
    Хвост изумруден, а глаза — нефрит,
    а крылья…»
    Но никто ему не верит.

    * * *

    Каждый вечер накрывает
    что-то вроде дежавю.
    Птица феникс зарывает
    в пепел голову свою.

    Сорняки растут из пепла,
    тянут пальцы в небеса.
    Человек с глазами вепря
    входит в яблоневый сад.

    Там на ветках криво-криво
    из подручной мишуры
    вместо белого налива
    виснут пёстрые миры.

    Много штатских и военных
    в искривлённых тех мирах,
    в перекошенных вселенных,
    перевёрнутых шарах.

    Бьёт крылами птица феникс,
    вся охвачена огнём.
    В кучевых летает фея с
    жёлтым лунным фонарём.

    По луне гуляют люди
    после Сомы дармовой,
    а внизу, похож на штрудель,
    остывает город мой.

    * * *

    Хочу, чтоб ты была жива.
    А время медленно, но верно
    свои вращает жернова,
    и головою Олоферна
    в белёсой дымке облаков
    висит багровое светило,
    чтоб город, полный двойников,
    ночная жуть не охватила.
    Но жуть вернётся взять своё
    согласно графику дежурства,
    и в ней гнездо себе совьёт
    фантом, в котором окажусь я.
    Старик, лежащий на снегу,
    или юнец длинноволосый,
    здесь каждый снится двойнику,
    глаз не смыкающему вовсе.
    Чем ближе утро, тем темней,
    но вот зарю бросают в окна.
    Как в этом городе теней
    невыносимо одиноко!
    Ты притворяешься, что спишь.
    Я глажу голову шакалью.
    Всё кончено, остались лишь
    метаморфозы Зазеркалья.

    Михаил Дынкин. Ты будешь слушать слюдяное эхо

    * * *

    День закончился, не успев начаться.
    Ты как раз сходил на базар за счастьем,
    попросил сто грамм, положил в пакет.
    А пакет с дырой, ты и не заметил,
    как принёс домой злой осенний ветер,
    пожелтевший лист да вчерашний свет. 

    А жена твоя всё бранилась: «Дима,
    лучше б я сама на базар сходила.
    Не мужик, а чёртово решето!» —
    и так далее. Даже если в чём-то
    и права, она у тебя в печёнках.
    Ты сказал: «Проваливай, а не то…»
    И пошёл в кровать. И тебе приснилось,
    что она воистину провалилась
    сквозь вчерашний свет да на Страшный суд;
    и стучит в окно ветер злой осенний,
    а твоё лицо — жёлтый лист, в росе он
    или это слёзы — уже не суть.

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    восемнадцать − 8 =

    Выбор читателей