More

    Никита Брагин.
    А жизнь остаётся музыкой

    Брагин Никита. Публикация в Бюро Постышева

    НИКИТА БРАГИН
    Никита Юрьевич родился в 1956 году. Доктор геолого-минералогических наук, главный научный сотрудник Геологического института РАН (Москва), член Союза писателей России. Победитель и призер многих творческих конкурсов, в том числе поэтического конкурса Всероссийского фестиваля авторской песни имени Валерия Грушина (2011, 2013, 2019), фестиваля «Словенское поле» Псковской ОО СП России (2018), Всероссийского поэтического конкурса имени Сергея Есенина (2018). Автор десяти сборников стихов.
    Живёт в Москве.


     

     

    Памяти Успенской церкви

    1.

    А паутинка памяти проснулась и летит,
    а ветер веет севером над широтой озерной,
    свистит свинцом по серому, порывист и сердит,
    и над шатром возвышенным, и под венцами черными.

    А небо брызжет холодом во всю седую ширь,
    и чайки голосистые скользят в потоках ветра,
    а храм стоит недвижимо, как старый богатырь,
    и смотрит в даль онежскую, и ждет он весть ответную.

    А храм встречает каждого с зари и до зари,
    и ты к нему поднимешься, войдешь, вздохнешь — и что же?
    А небо в нем не серое, ты только посмотри —
    широко раскрывается оно ромашкой Божией.

    А небо в нем — и золото, и яхонт, и огонь,
    и синева, и радуга, и тихий свет с востока!
    Оно сияет солнечно, как Божия ладонь
    надо малою былиночкой, взыскующей высокого.

    Фото автора.

    2.

    На рассохшихся досках
    слезе поминальной вослед
    капли ярого воска,
    да пламени пляшущий свет,
    и сосновая хвоя
    в горячем и едком дыму –
    это время лихое
    я с болью приму.

    Приходи наказаньем
    за годы моей суеты,
    будь отточенной гранью
    на самом краю пустоты,
    стань открывшейся дверью
    в кромешную темень тайги,
    паутину безверья
    безвременьем жги.

    Пусть по черному шлаку
    сквозь полночь протянется шлях,
    пусть февральская слякоть
    просохнет в его колеях,
    пусть натянутся сети,
    и точкой захлопнется круг,
    и воротится ветер
    на север и юг.

    Урагану навстречу
    вращаются стрелки часов –
    этот путь безупречен
    вдали от аккордов и слов,
    в стороне от концертов,
    конгрессов, советов, наград –
    в разговоре со смертью
    не нужен парад.

    Просто чувствуешь кровно
    на спящих в песке валунах,
    на обугленных бревнах,
    и в серых как небо волнах –
    здесь душа, что младенец,
    рыдает – свети, не сгорай,
    и ничто не заменит
    пылающий рай!

    Но над небом и словом,
    за гранями ночи и дня
    видишь образ шатровый
    и внемлешь ему из огня…
    Мне бы только коснуться
    горючего сруба рукой –
    словно с чайного блюдца
    пить любовь и покой.

     

    * * *

    Туда, где мох и спелая морошка,
    моя душа влетает спозаранку
    сквозь отворенное во сне окошко,
    минуя поезда и полустанки.

    Еловый сумрак без конца и края
    она вбирает, раскрывая очи,
    и ведьмиными кольцами играя,
    себе самой – и родине пророчит.

    Свои слова сама не понимает,
    поёт их, словно песню берендеев,
    и плачет вдруг, и бьется, как немая,
    увидев над собой топор злодея.

    И, соскользнув по иззубренной грани,
    плывет к надежде паутинной нитью,
    и в омутах сознаний и страданий
    горит и говорит, что снова быть нам!

    Что будет снег, пуховый, непорочный,
    и будет смех, тишайший и легчайший,
    и в сердце будет нежность многоточий,
    зовущая все дальше, дальше, дальше.

    И будет как платочек на деснице
    моя страна, где радуешься, плача,
    где, умирая, улетаешь птицей
    сквозь дым родной, смолистый и горячий!

    Ель. Стихи Никиты Брагина
    Еловый сумрак без конца и края.

     

    * * *

    Я хочу быть стоном надломленной ели,
    дальним звоном колокола в метели,
    неутешным плачем у колыбели
    на исходе дня,
    потому, что в этом снова и снова,
    и легко, и чисто, и проще простого
    сквозь пустую речь прорастает слово,
    и зовет меня.

    Но меня не тронут пьяные слезы,
    и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,
    и вообще я не верю в соборность колхоза,
    мне другое ближе –
    одинокость креста над речным разливом,
    и негромкий, но вольный шелест нивы,
    и согбенная скорбь надмогильной ивы –
    в ней я родину вижу.

    Вижу вал земляной – то в некошеных травах,
    то под белым снегом, и в детских забавах –
    вот что вижу я у тебя, держава,
    под кольчугой.
    И не надо вычурных толкований,
    завываний, истерик и целований –
    в наше время играть и сорить словами
    не заслуга.

     

    Лимб

    I had a dream, which was not all a dream
    Lord Byron

    Мне это снилось или наяву
    случилось, не узнаю я вовеки,
    лишь помню, как покинули Москву,

    как стылой рябью покрывались реки,
    и неподвижность ледяной воды
    напоминала сомкнутые веки

    покойника… и пепельные льды
    в морскую тишину стадами плыли
    как антиподы облаков. Сады

    роняли пепел. Струйки серой пыли
    покрыли все – асфальт, металл, траву,
    цветы Земли – покрыли и убили.

    И небо потеряло синеву,
    и море, остывая, умирало,
    а ветер гнал опавшую листву,

    гало слепое солнце покрывало,
    как глаз бельмо. Движенье корабля
    бесшумным было, или нам казалось?

    Я не могу ответить. Но земля
    была реальной – плоская, нагая,
    пустые бесконечные поля,

    где снежным воем север настигает
    и гонит сквозь безликость городов,
    холодными порывами стегая…

    Вот и проплыли льдины вдоль бортов,
    открылась гавань. Здания, как глыбы,
    из голых плоскостей, прямых углов,

    ни завитка, ни одного изгиба,
    повыстрижено все. В какой стране
    мы оказались? В Нидерландах, либо

    на Готланде? Тонули в тишине
    скрещенья улиц, и везде стояли
    размытые как тени на стене

    беспамятные люди. В их печали
    сквозило ожидание конца
    и страх страданий. Все они молчали,

    но на вопросы с видом простеца
    нам каждый встречный отвечал по-русски,
    и опадала серая пыльца

    с бесцветных губ и глаз, как пепел, тусклых.
    Чего вы ждете – я спросил тогда,
    и отвечали мне – к началу спуска

    пора готовиться. Вот-вот спадет вода,
    и успокоится холодный ветер,
    и мы уйдем, и в нас умрет беда…

    Какое безразличие в ответе,
    покорное смирение в глазах –
    никто на умирающей планете

    не помнит о любви, листая страх!
    Разлюблена, покинута, забыта,
    проспорена, пропита на пирах

    Россия. Вы сошли с ее орбиты,
    и ждете наползающую тьму,
    и жизнь уходит, словно прах сквозь сито –

    ни памяти, ни сердцу, ни уму.

     

    * * *

    Ветер, веющий с лимана,
    полон холода больного –
    выйдешь поздно или рано,
    все давным-давно не ново,
    тяжек снег на месте лобном,
    сколько душу ни трави,
    тундра вечности подобна,
    хрупкой вечности любви.

    Проводи меня на пристань,
    погадай мне на дорогу,
    горький век наш перелистан
    до начала эпилога,
    годы старости что птицы
    на расклеванный гранат,
    но последние страницы
    откровение хранят.

    Про себя его читая,
    ощутишь, как сердце бьется –
    от Днепра и до Китая,
    от креста и до колодца!
    Мир подобен тонкой линзе,
    собирающей огонь –
    только тронь, она и брызнет
    жаркой смертью на ладонь!

    Но на Севере все просто,
    если спят в стволах патроны,
    если щедрость – полной горстью,
    и прощание – с поклоном!
    Здесь неправда – свет болотный,
    а ошибка – самострел,
    здесь за точку платишь сотню,
    и полсотни за пробел.

    Север наизусть заучен,
    но всегда берет врасплох он –
    перед горем неминучим
    все беспомощно и плохо.
    Здесь видна изнанка мира,
    швы, заклепки и болты,
    да зияющие дыры
    заполярной пустоты.

    Но у пропасти прощаний
    неба весточка святая
    на лишайник и песчаник
    серой пуночкой слетает,
    тихой птичкой, легким пухом
    на протаявшем снегу…
    Этот ясный образ Духа
    я до смерти сберегу.

    Тундра вечности подобна
    Тундра вечности подобна…

     

    Город-камень

    Город-камень, город-крест,
    крепость золотая,
    словно древний палимпсест,
    я тебя читаю
    про себя и по слогам,
    сквозь гранит и гравий,
    сквозь базарный шум и гам
    на остывшей лаве.

    Посмотри – на белый свет
    сквозь узор дешевый
    проступает шрифт газет,
    лозунги Хрущева,
    и сквозят, и режут глаз
    правдой полуголой
    подзабытый новояз,
    мертвые глаголы.

    Но осыпались трухой
    ветхие обои,
    закружился лист сухой
    в небо голубое,
    льется талая вода,
    заливает мрамор,
    всходит ясная звезда
    над бессонным храмом.

    И не верится уже
    в ужасы пророчеств –
    на последнем рубеже
    лето все короче, –
    город обронил парик,
    платье бросил наземь, –
    в горле дозревает крик –
    вырвать все и разом!

    Город – матовый кристалл
    в золотой оправе!
    Неужели час настал
    роду и державе?
    Проступили шрамы слов
    на твоих скрижалях,
    когти бронзовых орлов
    рукояти сжали!

    Город – горькая строка
    грянувшего грома!
    В этот миг твои века
    станут невесомы,
    в белокаменном ковше
    растекутся медом,
    и расплачутся в душе
    твоего народа!

    Воздух, терпкий как вино,
    золотая осень…
    Сколько будет нам дано?
    Все, что ни попросим!
    Город, вымытый дождем,
    радугой увенчан…
    Начинайте! Что мы ждем?
    Занавес – и вечность!

     

    * * *

    Всё воздушней, всё скорее
    через реки и холмы
    от апостола Андрея
    до апостола Фомы,
    от распаханного поля
    и соснового венца
    до жемчужины в неволе
    и железного кольца…
    Дух любви и дух сомнений,
    с вечной скорбью вечный спор,
    по полям туман и тени,
    в небесах молчанье гор…
    От ручья до океана
    в тихой музыке дождя
    обезумевшие страны
    незаметно обходя,
    Ты всё видишь, Ты всё знаешь,
    Ты опять прощаешь нам,
    но с отравой кровь земная
    делит души пополам,
    по артериям и венам
    растекается огнём,
    то позором, то изменой
    искушая день за днём.
    Разум злобен, сердце немо,
    страсть слепа и горяча…
    Ты простишь и эту немощь –
    самому бы не прощать,
    самому надеть рубаху,
    что как снег белым-бела,
    самому пойти на плаху
    за слова и за дела,
    а потом с Тобой далёко
    через горы и леса,
    где, куда ни глянет око,
    края отчего краса,
    где Твоё благословенье
    в подорожнике росой,
    где откроется спасенье
    душеньке босой.

     

    Рыба моя

    Рыба моя золотая, хозяюшка тихого плёса,
    слышу, как ты заплетаешь кувшинок зелёные косы,
    вижу тебя в повечерье девушкой на берегу,
    сказке твоей верю, радость её берегу.

    Рыба моя, серебрянка, стройная дочь океана!
    Сквозь перекат спозаранку идёшь, не чувствуя раны…
    Вижу тебя в кольчуге светлых стальных колец,
    вьющую в пенном круге любви смертельный венец.

    Рыба моя живая, сетей галилейских свиток!
    Семь испекли караваев, тысячи были сыты.
    Прочту анаграмму «ихтис», увижу размах креста –
    в потоке порочных истин правда твоя чиста.

    Рыба моя, тайна – воды и самой жизни!
    Вёсел плеск величальный, полные солнца брызги!
    Плыви, я тебя отпускаю в твой сокровенный скит –
    ты же одна такая, мир на тебе стоит.

     

    * * *

    Моих воспоминаний бабушка
    сюда приходит каждый вечер,
    и кормит синего воробушка,
    а мне и поделиться нечем.
    На полмизинца горьким вермутом
    предзимье у души в поддоне –
    укутан облаками Лермонтов,
    и скомкан Пастернак в ладони.

    Вся алость холода закатного
    и терпкий чай опавших листьев,
    как банка рыжиков, закатаны
    и дремлют в лапнике смолистом,
    и погружаешься в убежище
    цепочкой слова, пульсом духа,
    и отступает холод режущий,
    и в глубине тепло и сухо.

    И не посмертие мне грезится
    на бесконечной карусели,
    а просто нищая поэзия
    блуждает по ветвям артерий,
    и опадают клочья белые
    на замершую ткань души,
    и все слышнее – что ты делаешь?
    Проснись, почувствуй, расскажи.

     

    * * *

    И всё это было музыкой,
    спящей в закладках книг —
    чёрный изгиб ужика,
    кряквы нервозный крик,
    синий бочок ягоды,
    сливовая камедь,
    лилии в тихой заводи,
    заката тёплая медь.

    За этой тишайшей музыкой
    сквозь умирающий сад
    спешишь по тропинке узенькой,
    но не вернёшься назад,
    потому что мотив ласковый
    здесь не сыграть и не спеть,
    потому что за детскими сказками
    нас ожидает смерть.

    А жизнь остаётся музыкой
    в том надзвёздном краю,
    где снова юной и суженой
    я тебя узнаю,
    где на опушке вечного
    наша любовь звучит
    дальними звонами вечера,
    тихой струной в ночи.

     

    Тишина

    Хрустальная над миром тишина,
    готовая прорваться дробным звоном,
    рассыпаться раскрошенным бетоном,
    пробить все перекрытия до дна,

    и кажется, что нам она дана
    прощальным прародительским поклоном,
    по-зимнему прозрачным небосклоном,
    и снегом, чистым, словно пелена.

    Наверное, отеческие руки
    так закрывали детские глаза
    от зрелища насилия и муки.

    В осколках льдинок прячется слеза,
    в сугробах спят скрежещущие звуки,
    и в полночи – бесшумная гроза.

    Стихи Брагина в Бюро Постышева. Гроза

     

    * * *

    Нынче небо хмуро и хмарно,
    слякоть снега, и та сошла,
    мостовая грязна, словно карма
    в очагах и кавернах зла,
    и живёшь ожиданьем крушений,
    и со страхом входишь в метро,
    и на душу надет ошейник,
    а в глазах слепяще-пестро.

    Ищешь выход, и сердце бьётся,
    словно щука хвостом об лёд,
    тщетно ловишь со дна колодца
    облаков равнодушный полёт.
    Статистический потребитель
    сублимированных котлет
    не расслышал слова «любите»,
    и решил, что этого нет.

    Нет ни солнца, ни Альтаира,
    нет ни лунности, ни синевы,
    ни пилотов, ни пассажиров,
    нет ни птицы в небе Москвы…
    Так зачем ты веришь и видишь
    белокрылую высоту,
    так зачем ты, хоть стоя, хоть сидя,
    всё летишь и летишь по листу?

    Всё предчувствуя, всё понимая,
    у последнего рубежа
    отверзает уста немая,
    раскрывает крылья, дрожа,
    и поёт, и плачет, нагая,
    неприкаянная душа,
    а волна гремит, набегая,
    и дробится, смертью дыша.

     

    Рогожская Застава

    На трамвае гремящем до самой Рогожской заставы,
    мимо серых градирен и чёрных проталин в снегу
    я поеду, поверьте, не ради забавы,
    но зачем, объяснить не могу.

    Что-то тянет уехать дорогой, усталой как совесть,
    в чёрно-серый пейзаж обнажающей струпья весны,
    просто тянет и тянет, без всяких условий,
    словно старое чувство вины.

    Словно ждёт меня что-то на этом смиренном кладби́ще, –
    измождённая верба, рябины надломленный ствол,
    словно губы мои безутешная ищет,
    прошептав – наконец ты пришел.

    Словно кто-то поёт, все далече, все горше и выше,
    словно кто-то рыдает в ночи на пустом берегу, –
    я все ближе иду, все отчётливей слышу,
    но увидеть еще не могу.

     

    * * *

    Когда коснется одиночество
    изломом высохших ветвей,
    и отзовется только отчество
    из горькой памяти твоей,
    тогда ты все увидишь заново,
    как в детском радужном стекле –
    предутреннее, первозданное,
    единственное на земле.

    Увидишь, словно не утрачены
    в десятках прошуршавших лет,
    в быту и беготне горячечной,
    в дыму дешевых сигарет –
    ни муравы прохлада дивная,
    ни темных елей тишина,
    ни восхищение наивное
    смешной девчонкой у окна.

     

    * * *

    Не спрашивай, не умничай – я слышу,
    что говорит любовь – резцом по камню,
    рукой по струнам, а огнем – все выше!
    Наверное, сейчас о самом главном
    она мне скажет. Медленно и строго
    она перебирает клочья свитков,
    и, кажется, иной раз даже трогать
    ей больно, словно золотые слитки
    из огненной печи. Горит и плачет
    душа слепого мотылька, а сам он
    давно забыт. На сцене лай собачий,
    на всех аренах похоть и реклама,
    но я все помню. Память, словно парус,
    улавливает отголоски бури,
    и рвется, и трепещет в сердце старом,
    а собеседник кашляет и курит,
    вычеркивает книжные глаголы,
    и нашивает на язык заплаты…

    Но все равно я слышу тихий голос,
    и вижу свет, клонящийся к закату.

     

    Гроши

    Моей надежды стертые гроши,
    наверное, я так и не истрачу,
    и смерть не обнаружит недостачу
    в любимой кладовой моей души.

    Там слушаешь, и не уснешь в тиши,
    там веришь смеху, отвечаешь плачу,
    зовешь любовь, пожертвовав удачу,
    и знаешь – те монеты хороши.

    Ведь им, таким невзрачным, нет размена,
    и места нет среди корзин валют –
    их казначейства – дали ойкумены,

    где холоден простор и ветер лют,
    и сытые столичные камены
    не величаются и не поют.

     

    * * *

    Поздняя осень, холодного ветра вино,
    жизни предзимье, где старому сердцу темно,
    где рассыпаются прахом труды и устои.
    Время струится песком сквозь дырявый карман,
    тихо подходит к концу надоевший роман,
    глянешь, а там, впереди, только поле пустое.

    Холоден этот пейзаж облаков и стерни,
    бьется в уме безнадежное слово «верни»,
    но понимаешь и сам, что разумнее – молча
    сосредоточиться, и на краю бытия
    мысленно молвить – да сбудется воля Твоя
    здесь, на виду у пирующих полчищ!

    Понял теперь? Это поле – арена среди
    шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды
    в полную грудь развлекаются гамом и свистом.
    Лучшие между собой разыграют призы,
    жертвам придется страдать до последней слезы,
    ну, а тебе – становиться в шеренгу статистов.

    Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу,
    здесь искушают тебя, отдают на съедение злу,
    в душу вливая безумие, гордость и зависть.
    Горько терпеть, и надеяться невмоготу,
    больно зерно из ладони ронять в пустоту,
    и сознавать, что уже ничего не исправить.

    Мужество делает выбор – уйти из игры,
    просто уйти, не заметив котлы и костры,
    слово и дело свое в тишине завершая.
    И не спеши, даже если тебя позовут
    к жирной похлебке на несколько жарких минут –
    недоедание ныне беда небольшая.

    Солнце. Брагин в Бюро Постышева

     

    * * *

    Ему, конечно, верить не во что –
    по горло дел и нет досуга,
    но ты, душа, осталась девушкой
    среди ромашкового луга.

    Ты, словно в граде падшем праведник,
    неоскверненная монада,
    ты ирис в лебеде беспамятной
    среди запущенного сада.

    Твой выбор, никому не ведомый,
    тропой уводит к перевалам
    со всеми славами  и бедами,
    с невиданным и небывалым.

    Но твой удел – покой и тление
    под информационной пылью,
    и тихо ждут освобождения
    твои опутанные крылья.

     

    * * *

    Отогревая сердце тишиной,
    освобождаешь путь словам забытым
    в пространстве между лирикой и бытом,
    где слезы звезд – на мураве земной.

    И мир, такой привычный и родной,
    покойно спит меж небом и гранитом,
    как лепесток под бронзовым копытом,
    трамбующим песок и перегной.

    И в сумерках, где память угасает,
    ты видишь свет, как солнышко в кольце,
    и девочка, счастливая, босая,

    с младенческой улыбкой на лице,
    сквозь годы первоцветом воскресая,
    тебя уже встречает на крыльце.

     

    * * *

    Non, mon âme jamais de toi ne s’est lassée!
    EmileVerhaeren

    Нет, не устала жить тобой душа
    ни через двадцать лет, ни через сорок,
    и каждый прошлый миг мне так же дорог,
    как будущий, что к нам летит, спеша!

    И в этом нескончаемом романе
    все соразмерно чувству моему –
    и счастье, что я на руки возьму,
    и холод неизбежных расставаний,

    и колокольчик смеха в тишине,
    и прядь седая на твоей ладони,
    звук каблучков на солнечном перроне,
    и горькие слова наедине,

    мои поступки и твои обиды,
    прощенье, одоление беды,
    за радостью – несчетные труды,
    забот и дел стога и пирамиды,

    и снежный путь меж каменных громад,
    ручьев камчатских ледяные воды,
    суровое объятие природы,
    и будущего тайный аромат…

    Оно, такое близкое, как вечер,
    когда мы возвращаемся домой,
    и веет свежей хвоей и зимой,
    и на душе предощущенье встречи.

    На Сретенье мерцает Орион,
    звенящей чистотой наполнен воздух!
    Мой дивный мир услышан и воссоздан,
    мой скорбный дух спасен и окрылен!

    Шар. Стихи Брагина в Бюро Постышева

     

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    шестнадцать − одиннадцать =

    Выбор читателей