НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ
Николай Васильевич родился в 1951 году на Сахалине в семье военного медика. Работал грузчиком, буровым рабочим в геологоразведке, слесарем на заводе, редактором на телевидении, корреспондентом в газетах. Высшее образование получил на отделении прозы Литературного института имени А. М. Горького. Автор восьми прозаических, поэтических и публицистических книг, изданных в Москве и в Сибири; многочисленных публикаций в «Литературной газете», еженедельнике «Литературная Россия», в журналах «Юность», «Октябрь», «Слово», «NAGYVILÁG» (Венгрия), «Советский воин», «Север», «Литературный меридиан» и многих других. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Живёт в Омске.
Танюшу любят все. Даже буйные. Даже заключённые, запертые для освидетельствования в палату с дверью-решёткой. Идёт Танюша мимо — грязно не оценивают, как других женщин, вплоть до заведующей отделением, штаны пижамные не скидывают, оголяя сокровенное, а суют через железо какой-нибудь подарок: конфету, булочку, оставшуюся от завтрака, а то и колечко, свитое или сплетённое невесть из чего.
— Возьми, сестрёнка!
Танюша возьмёт. Спасибо скажет.
И идёт дальше, напевая.
Она всегда напевает, даже в столовой, за едой, отложив вдруг ложку — вилки в этой больнице, как в тюрьме, не разрешены. Напевает, будто стараясь вспомнить что-то очень важное, а вспомнить никак не может. И спохватится, когда санитар ласково за плечо тронет:
— Кушай, Танюша…
Танюша ест не жадно, аккуратно, не пролив ни капли, не роняя изо рта ни крошки. Хлеб кусая, ладошку под него подносит. Не торопится вроде, а поест скорее других. И, напевая, начинает уносить освободившуюся посуду со столов на кухню. Вход на кухню тоже за решёткой, но для Танюши дверь всегда приоткроют. Кухонных работников, как и санитаров, не хватает, и помощи Танюши всегда рады. Не брезгает Танюша и половой тряпкой. Чистые полы, хотя никто не заставляет, опять же её рук дело — и в коридоре, и в комнате для свиданий, и в той же столовой. А на прогулку подаваться — Танюша на подхвате у санитара: и оденет больных, и обует, и порядок на прогулочной площадке между корпусами блюдёт, ничем гуляющих не обуздывая, — песни её дисциплинируют всех строже всякого надзирателя.
Репертуар у Танюши беспредельный, знает, кажется, все песни, но не полностью. Куплет из одной, куплет из другой, то с начала, то из середины, то с конца, а то и вовсе только припев. Но в мотиве не сбивается никогда, строй песен не нарушает, и музыкальный профессор, готовящийся к выписке, поскольку перестал утверждать, что он агент влияния ЦРУ, оценил Танюшу так: «Самородок!»
Танюша и до больницы любила петь, была запевалой в детдомовском хоре, выступала с сольными номерами в самодеятельности техникума торговли, где училась, прежде чем попасть в больницу, но чтобы петь постоянно — такого прежде за ней не замечали. Запела она, как долгоиграющая пластинка, очнувшись после операции в нейрохирургическом отделении медсанчасти. Тихо-тихо так, но слышно и для других, если от неё не очень далеко находишься. Такой, напевающей, её и перевезли чуть позже из хирургии в психиатрию, когда вшитая в голову стальная пластина затянулась кожей.
О пластине Танюша не ведает, как не знает и того, что живёт в больнице, как не помнит и о том, что с ней случилось. Наверное, переставая иногда напевать, она и пытается вспомнить о начисто вышибленном из памяти прошлом. Следователь, как Танюша отошла от операции, долго с ней бился, а потом, отчаявшись, закрыл её «дело». Приостановил, конечно, если официально, но сам прекрасно сознавал, что «дело» это глухое, как выражаются милицейские, практически не раскрываемое.
«Может, оно и к лучшему», — оправдывал он себя. «И хорошо, что не забеременела, — ведь девочкой была», — поделился дома с женой, на что та рассмеялась: «Можно подумать, одни девочки беременеют!..» Следователь только зубами скрипнул. Не на жену, никогда его не понимающую, а на себя. Всё, что ему удалось установить, сколько он ни копал, укладывалось в обыденную примитивную схему: Танюша, возвращаясь из гостей, подверглась, как он записал в протоколе, нападению в аллее возле общежития техникума. Напали неизвестные. По голове её ударили тяжёлым и, видимо, металлическим предметом. Но сначала, повалив, придушили. Измывались долго и, по уверению экспертов, трое. А ударили, должно быть, когда она очнулась в первый раз и попыталась закричать…
Мальчик, к которому Танюша ходила в гости, тоже учился в техникуме торговли, но курсом старше. И к случившемуся не был причастен. Если по закону. Он жил с папой и мамой на другом конце города, и Танюшу оставляли ночевать, но она не осталась. Мальчик проводил её до остановки автобуса, дождался, когда она в автобус села, и тотчас вернулся домой. Мальчик объяснял, что, возьмись провожать девочку до общежития, не поспел бы на обратный транспорт, а шагать нынче через весь город ночью — заранее в инвалиды или в покойники записываться.
«Выходит, — сказал про себя следователь, — ты её в инвалиды вместо себя записал. Или в живые покойники?» — задумался он.
Танюша ездила к мальчику смотреть фильмы по видику, купленному мальчику родителями. Теперь мальчик смотрит видик один или с другой девочкой. Мальчик навещал Танюшу — и в медсанчасти, и после перевода её в психиатрию. А потом перестал навещать, потому что Танюша, вроде бы узнавая его, не разговаривала с ним, а напевала песни и песенки, смущённо опуская глаза. Если бы мальчик заглянул в её глаза, которые не однажды целовал, он бы понял, что её глаза помнят его, несмотря на убитую память. Но мальчик, слушая песни Танюши, смотрел себе под ноги.
— Крыша у неё поехала, — рассказывал он в техникуме.
Из техникума тоже поначалу приходили, приносили передачи, а затем сделалось недосуг. Больше приходить к Танюше было некому.
— Поёт, как заведённая, — пояснял насчёт «поехавшей крыши» мальчик.
— А почему, правда, она всё время поёт? — приезжал консультироваться с врачами для очистки совести следователь. Ему долго растолковывали, и следователь, продравшись наконец сквозь медицинские термины, сообразил, что, должно быть, и перед случившимся — вслух, про себя ли — Танюша пела или напевала, испытывая эмоциональный подъём. А тут вдруг душить набросились, потом голову проломили…
— Заклинило, получается? — по-простому спросил он.
— Можно и так сформулировать, — согласились с ним снисходительно.
— А вы не расклините? — спросил он.
— Мы не боги, — ответили ему.
Следователь отдал Танюше прихваченную с собой шоколадку, как бы рассчитываясь с ней за свою беспомощность и бесполезность, и даже бывая после по своим служебным обязанностям у заключённых, отправленных на освидетельствование, встреч с девочкой не искал. Неизвестно, каким образом, но и содержавшиеся за решёткой узнали, что случилось с Танюшей. Одни приходили, другие уходили, конвоируемые милицией, но все, оделив или не оделив Танюшу подарком, обещали:
— Сестрёнка, вычислим если твоих, так опустим — сами в петлю полезут…
Танюша слушала, тихо улыбалась, напевая про клён кудрявый, или про Шарапова с Жегловым, или про рыбачку и моряка и наоборот, а то вдруг про адрес, который Советский Союз…Её слушали и слышали везде, где она появлялась, и санитары делались добрее, заключённые не выпендривались, буйные тишели, в глазах «тихих» проступала осмысленность, алкоголики зарекались пить после выписки, а заведующая отделением подумывала о переводе Танюши в пригородный филиал, где и воздух чище, и содержание повольнее, и питание посытнее.
Пение удалялось, и заведующая одёргивала свои фантазии, отягощённая не только медицинскими заботами. Сделай Танюше добро — отделению станет хуже. На давно освободившуюся ставку уборщицы польстится разве что сумасшедший…
Песня приближалась, просачивалась сквозь ряды запертых дверей, надёжно оберегающих завотделением от внезапного проникновения к ней, — и она снова подумывала о переводе Танюши в филиал…
Отделение было смешанным, пришлось потесниться, сдав часть помещений в аренду коммерсантам, а у Танюши — свободный лечебный режим. Длинный коридор стал дорогой её жизни, а палаты и боксы, куда пускали, — окнами в другие миры. И такая жизнь Танюшу не пугает, потому что она враз отбоялась за всё своё прошлое и будущее в тёмной аллее. Единственный страх, от какого она не избавилась, — это страх темноты. Но в психиатрии не выключают свет и ночами. Поэтому и ночью, уснув при свете, Танюша улыбается, как улыбается и днём. Только молча, не напевая…
А плакала она лишь однажды, когда по радио вдруг запели про Танюшу, краше которой не было в селе. И сразу после этого радио сломалось. Во всех палатах, где были приёмники. И наладить их не торопятся ни обитатели отделения, среди которых хватает умельцев на все руки, ни медики, над ними надзирающие…