More

    Ольга Гуляева.
    Золотаюшка

    "Лучшие

    * * *

    Мерцание — ​вечернее свеченье,
    И чай — ​с малиной, с мёдом, с молоком,
    И снег снаружи, а у нас в пещере
    Не мул и вол, а просто кот и кот.

    Снаружи белый свет, и он не меркнет,
    Взрывает он пушистые бразды,
    И люди запускают фейерверки —
    Наверно, это символы Звезды.

    И каждый, запускающий салют,
    Не знает, что Его потом распнут.

    Но точно знаем мы (с котами вместе) —
    Воскреснет. Обязательно воскреснет.

     

    * * *

    Между налившихся веток вен
    Вороны танцуют танго,
    И отчего-то пугается человек
    Возгласов их гортанных.

    Утром во вторник солнце вмерзает в лёд,
    Вечером возвращается в Улан-Батор,
    А человек по аллее идёт, идёт —
    Выгуливает собаку.

    Косточки рыбьи реденькие рябин
    Вмерзают в его суставы.
    Тот человек когда-то меня любил.
    Вороны танцуют танго.

    Выгуливает собаку, почти полдня.
    На голубятне флюгер.
    Тот человек не любит теперь меня.
    А говорил что любит.

     

    Ваниль

    На крышах пастила, суфле, зефир.
    Мы греемся в хрущёвском тёплом пузе.
    Идёт снаружи, медленный, как финн,
    Бабинаташин сладкий котик Кузя,
    Идёт по делу, важен и ленив,
    Бубнит в усы: мороз необоснован;
    И гармонична к яблоку ваниль…
    О да, о да — ​я знаю это слово.

    И тесто дышит, становясь большим,
    Теплеет, расстоявшись в полудрёме.
    А в голове моей карандаши
    Рисуют столбик и его термометр;
    Рисуют столбик, движущийся вверх,
    Но не кристаллы зонтичных метёлок,
    И каждый проходящий человек
    Стремится быть большим. Большим и тёплым.

    На крышах пастила, суфле, зефир.
    Мы греемся в своих хрущёвских чумах.
    И по делам величественный сфинкс
    Снаружи ходит в ожиданье чуда.

     

    Ангелина

    Цветёт кокос, цветёт вербена.
    В лиловом платье Ангелина
    В кусты бросается с разбега,
    Кусты трепещут что есть сил.
    Он вынимает парабеллум,
    Он вынимает парабеллум,
    Он вынимает парабеллум
    И сицилийский апельсин.

    Играет Брамс на пианино,
    На чёрном, а потом на белом;
    В лиловом платье Ангелина
    Сказала Брамсу гой еси.
    Сползает шкурка с апельсина,
    Сползает шкурка с апельсина,
    Сползает шкурка с апельсина,
    Кусты трепещут что есть сил.

    Весь мир принадлежит тебе ли,
    Кобель, сопящий в колыбели?
    О, да — ​всё будет molto bene —
    Весь мир принадлежит тебе.
    Он вынимает парабеллум,
    Он вынимает парабеллум,
    Он вынимает парабеллум,
    Он вынимает парабе…

    Ольга Гуляева. <br>Золотаюшка

     

    Саня Белый

    Ты знаешь, Йорик, тут такое дело: никто не замечает красоту реальности, в которой Саня Белый таки закончил горный институт, большой страны, где счастлив каждый кето; реальность проще, ярче и полней в стране непривередливых поэтов и их непритязательных коней, грызущих вместе семки на районе, стоя́щих близко, наводящих жуть; мне очень, Йорик, страшно, милый Йорик. Но я тебе об этом не скажу.

    Стоят и ржут. И вот, на этом фоне, из ниоткуда — ​пара точных рифм, необъяснимых, как святой Мефодий, непостижимых, как святой Кирилл — ​бликуют шерстью, рыжие, как лисы — ​запомнишь — ​жесть, и не запомнишь — ​жесть. При выборе молиться — ​не молиться вдруг понимаешь — ​опция-то есть.

    Офелия моя сидит в кофейне — ​ты понимаешь, Йорик — ​ест десерт. Да сколько их ещё — ​таких офелий. Ты понимаешь, Йорик, живы все. Она жива, чего бы там ни ела, и так поёт, что слышно за версту. И каждый кето жив. И Саня Белый таки закончил горный институт.

     

    Огненное дыхание

    Вливаясь в небо океанами,
    Вливаясь в тело агнисарой,
    По тротуарам ходят ангелы.
    А я собаку покусала.

    Переступив через желание
    Забрать себе мою зубастость,
    Она потом почти не лаяла,
    Она ходила улыбалась

    Луна прикидывалась месяцем,
    Светился он турецкой саблей.
    Висело вязко слово веское
    Архитектурного ансамбля.

    Собака шла, рождаясь заново,
    В меня вливаясь агнисарой.
    Меня она чесала за́ ухом,
    А я ей пузико чесала.

    Вливаться в небо тротуарами
    И думать — ​хорошо, однако.
    Проходят армиями ангелы.
    А мы не ангелы с собакой.

     

    Клара

    Некто пустой, как факт, пообещав — ​спасёт,
    Втиснул тебя в скафандр: ​он искажает всё —
    Скажут — ​привет, малыш, what is your, — ​спросят, — ​name?
    — Клара, — ​ты говоришь. Слышат: exterminate.
    — Здесь я, внутри, я тут! Вижу себя в трюмо!
    Клара меня зовут! Я никакой не монстр!

    Немо твоей спине. Ты говоришь слова.
    Слышат: exterminate! Я ненавижу вас!
    Это не твой салют падающих камней.
    Ты говоришь: ​люблю, слышат: ​exterminate.
    Юбка твоя гофре, жёлтая, как руда.
    Хочешь на Галифрей, много ещё куда —
    В розовые моря, там кораблям твоим
    Верят и говорят: просто подумай, и…

    Ты набираешь в клюв слова, а они рябят.
    Ты говоришь: люблю. И слышишь: а я — ​тебя.

     

    Метель

    Сверкает в небе молния, гремит над речкой гром.
    Плывёт по речке лодочка, а в лодочке Харон.
    Расплавленное олово бликует, как вода.
    Хозяйки, аналитики и главы государств
    Высчитывают прибыли и боевую мощь.
    Цветёт в полях календула, азалия и хвощ.

    А бабы ужасаются, а бабы голосят
    И жарят до готовности молочных поросят.

    Акулы со ставридами уходят из сетей
    Под музыку Свиридова, возможно, под «метель».
    Аид до понедельника подохнет от тоски —
    Читал произведение писателя Луки.
    Ему Пол Пот со Сталиным и пионеров хор
    Подносят стопку хереса с Герцеговиной Флор.

    А Цербер необласканный кричит, что он вервольф,
    И весь покрытый корочкой, читает стих Адольф;
    Шеренги красных шапочек стоят, косплеят ад,
    Но бабы ужасаются, но бабы голосят,
    И поросята жарятся; живи, пока живой.
    А люди всё придумали — ​там нету ничего.

    Конечно, все там будут, но ведь не я, не я;
    Живи сейчас, иное — ​версификация.
    Конечно, все там будут, но ведь не мы, не мы —
    Харон, Аид и Цербер — ​воображаемы.
    Немедленно в Австралию, немедленно в Иркутск
    А воздух пахнет травами, он пахнет как арбуз;

    Плывёт по речке лодочка, а в лодочке Харон.
    А сказка продолжается и кончится добром.

     

    Немецкий крест

    На фото Ева и Шикльгрубер. За кадром взрывы и рёв орудий —
    Второго сорта, но всё же люди — ​Варшава, Лондон, Смоленск и Брест.
    Колотят маршевые припевы, в три слоя трупы лежат у Ржева.
    Она красивая фрау Ева. На фоне Евы — ​немецкий крест.

    За кадром жители Бухенвальда мечтали выжить и выживали,
    Да только выживешь здесь едва ли — ​отравят газом, сожгут в печах.
    За краем кадра дымит Освенцим, и там для многих хватило места,
    И там счастливое чьё-то детство — ​как завершение всех начал.

    Солдаты Рейха идут когортой. За кадром люди второго сорта,
    И Гитлер смотрит со снимка гордо — ​в Дахау хватит на всех печей.
    Как человеку второго сорта мне Гитлер нравится только мёртвым.
    И мне без разницы, как повёрнут немецкий крест на твоём плече.

    Русские идут

     

    Ной

    Осознавать, ощущать, подходить впритык.
    Опознавать, понимать и любить любого.
    Что тебе с этого знания, если ты
    Даже не пиксель в ржавом смартфоне Бога?

    Нет невозврата. Танцуя из точки икс,
    Нюхать ромашки, думать прямолинейно —
    Что бы там ни было — ​надо случиться и
    Происходить, как взрыв в голове Эйнштейна.

    Едет по рельсам ковчег, а в ковчеге Ной —
    Тварей по паре спасает, смеясь по-детски.
    Даже пытаться не буду делить на ноль —
    Не потому, что нельзя — ​потому что не с кем.

     

    * * *

    Красив. Значителен. Идёт. А следом — ​ощущенье праздника.
    Он — ​монастырский рыжий кот. От цветника идёт до трапезной.
    Давя мышей, как солнце — ​хмарь, выделывая «мур» мембранами,
    Идёт, как протопономарь по территории прихрамовой.

    Он рыжий. Он не просто так. Здесь всё его, вполне законное.
    И люди рыжего кота фотографируют смартфонами.
    При выдаче щедрот учтён взгляд изумрудно-изумительный.
    Погладь кота. За это он желает ангела-хранителя.

    Ольга Гуляева. <br>Золотаюшка

     

    Кофейная фея

    Её зовут Лариса, но может Ира.
    Её зовут Оксана, но может Лена.
    Она идёт в кафе на проспекте Мира —
    Она там варит кофе зимой и летом.

    В её наушниках Моцарт, Бумбокс, Бетховен.
    Её кафе в ста метрах от Дома быта.
    Она, как все, когда-то училась в школе.
    Она, конечно, вовремя всё забыла.

    Она всегда одна — ​по закону жанра.
    В её наушниках Моцарт, Бумбокс, Бетховен.
    В короткой юбке, в майке, и ей не жарко.
    Летит она, и крылья её — ​драконьи.

    Летит она к мосту над проспектом Мира,
    Её никто не видит, но лают мопсы.
    Она Оксана, Лена, а может Ира.
    Она Лариса, Даша, а может Моцарт.

    Летит над проспектом Мира и над кофейней,
    Летит, летит и правил не соблюдает.
    Шуршат драконьи крылья кофейной феи
    И над мостом смыкаются с проводами.

    И тогда пробуждается Моцарт,
    И тогда просыпается Моцарт,
    Нарядный радостный Моцарт;
    Достаёт из-за туч
    Скрипичный ключ,
    Улыбается и смеётся,
    И отворяет Солнце —
    Сквозь крылья её светит Солнце —
    У него нет копий;
    Пробиваясь запахом кофе,
    На проспект спускается Моцарт
    И светит Солнце.

     

    Мандарины

    Другие люди сделались волхвами
    И всё тысячекратно повторили;
    А мы друг друга в губы целовали,
    Друг другу очищая мандарины.

    А вот на мягкой шкурке лунный кратер,
    А вот жираф, а это — ​карта Чада.
    А этот мандарин тысячекратен,
    Не хватит, что ты — ​никогда не хватит —
    Он сладок, рыж, он уникально сладок.

    …Когда другие сделались волхвами,
    Когда коты, потягиваясь длинно,
    Как вол и мул жевали и жевали…

    А мы друг друга в губы целовали,
    Друг другу очищая мандарины.

    Не хватит, что ты. Никогда не хватит.

     

    * * *

    Шары разноцветны, объемны. Чувствую их объём.
    Я наряжаю ёлку, вдыхая в себя её.
    Румяны, надёжны, пузаты, губки как мармелад —
    Дети пятидесятых — ​варежки из стекла.
    Шары, искрясь, хулиганят, но не сойдут с орбит.
    Ракета. А в ней — ​Гагарин. «Поехали!» — ​говорит.

    Сосульки семидесятых. Дед. Его борода.
    Розовые поросята — ​неведомо из когда.
    Звезда воссияла сверху. Зайцы — ​её волхвы.
    Ниже, на дальних ветках — ​солдаты сороковых.

    Фосфор не стёрся. Фонарик. Мишка — ​хозяин льдин.
    Ракета. А в ней Гагарин. Со сколом, ещё один.
    Оранжевый колокольчик рядом с большой совой.
    Рядом висит побольше. Купили вчера его.

    Домик. Флажок бумажный. Бабочка. Сапожок.
    Дед, улыбаясь важно, гирлянды уже зажёг.

    Блистательные районы — ​снежок идёт по краям.
    Я наряжаю ёлку. Её наряжаю я.

    Отец и его София, Сын, и загадочный Дух
    Смотрят старые фильмы и Нового года ждут.

    Шары на новый год

     

    Бюро рекомендует

    Золотаюшка

    Та квартира была такая огромная,
    Мы там с братьями играли и прыгали,
    А в углу, в самой маленькой комнате —
    Этажерка с интересными книгами.

    Ходит бабушка, и я при ней, пятилетняя,
    Не бывает, — ​говорю, — ​Горгоны летающей.
    А она глядит на меня с удивлением:
    — Да моя-то ты, — ​говорит, — ​золотаюшка!

    У неё всегда пригорали оладушки,
    Белоснежные простыни у неё пахли прорубью,
    И она всегда звала ребятишек «чадушки»,
    И, конечно же, она была очень добрая.

    Ходит бабушка, и я при ней, повзрослевшая.
    Пригорело-то, — ​говорю, — ​только с краешка,
    А оладушки самые лучшие — ​подгоревшие.
    — Да моя-то ты, — ​говорит, — ​золотаюшка!

    У неё на даче пионы цвели и ландыши,
    И она всегда читала стихи Никитина,
    И всегда, всегда пригорали её оладушки,
    И всегда они становились большими событием.

    Подгоревшие оладушки, ясно, мелочи,
    Но в людей когда-нибудь поверю, в летающих,
    И скажу когда-нибудь маленькой девочке:
    — Да моя-то ты, — ​скажу, — ​золотаюшка!

     

     

    Гуляева Елена

    ОЛЬГА ГУЛЯЕВА
    Родилась в 1972 году в городе Енисейске.
    Поэт, прозаик, член Союза российских писателей, член Русского ПЕН-центра. Директор Красноярского регионального отделения Общероссийской общественной организации «Литературное сообщество писателей России». Стихи и проза публиковались в нескольких коллективных литературных сборниках, в журналах «Юность» (Москва), «Южная звезда» (Ставрополь), «После 12» (Кемерово), «Плавучий мост» (Фульда, Германия), «День и Ночь» (Красноярск), а также в альманахах «Енисей» (Красноярск), «Образ» (Кемерово), «Складчина» (Омск), «Витражи» (Мельбурн, Австралия), «Между» (Новосибирск), «Иркутское время» (Иркутск), «Паровозъ» (Москва). Автор книг «Савелий Свинкин, коты и люди», «Не Париж», «Я, красивая птица. Паспорт животворящий», «Бабья песня», «Лето Господне», «Девочки».
    Живёт и работает в Красноярске.

     

    Лучшие книги_300*250

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    12 + шесть =

    Выбор читателей