Эльвира Кочеткова. Я не верю зиме

ЭЛЬВИРА КОЧЕТКОВА
Родилась во Владивостоке на острове Русский. Окончила физический факультет Дальневосточного государственного университета, аспирантуру Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Заведующая кафедрой физики Морского государственного университета имени Г.И. Невельского, кандидат физико-математических наук, доцент.
Публиковалась во многих литературных сборниках, в газетах и журналах Москвы, Санкт-Петербурга, Хабаровска, Владивостока.
Член Союза российских писателей. Член Русского географического общества.

* * *

Отцу

Двор наполнен тишиною,
да и в сердце тоже тишь.
Двадцать лет, как ты со мною
ни о чём не говоришь…
Вновь – крещенские морозы.
Так же чуден день простой –
солнце село на берёзу
хризантемой золотой,
отдохнуло – покатило,
нашу бухту осветило.
Лёд заснеженный искрится,
ненапуганная птица –
на дубах,
да крещенская водица –
на губах.

* * *    

Сыну

Море – тёплое, без – названия,
совсем не солёное, и это не важно. 
Штормило. Волны
                      плескались
                                   в ванне.
Но ты кораблик
                     спасал
                            бумажный.

Ветра морские стучали в окна
большой квартиры, и непрестанно
ходили мимо суда, в бинокли
смотрели статные капитаны.

Плескались флаги, гремели горны,
бежал ты к морю,
                        вдыхал
                                туманы,
и заманили тебя не горы,
                                 не лес,
                                      не степи,
                                         а океаны.

И твой кораблик швыряет где-то.
И твердь порою совсем далёко.
Но от рассвета и до рассвета
не спят причалы Владивостока…

* * *

Брату

Паром по пятницам, автобус жёлтый,
и ты – с автобуса – сестрёнке  рад.
Опять приехал, опять пришёл ты,
казалось, лучший на свете брат!

И дом родимый казался вечным,
на кухне мама пекла пирог,
и звал купаться июльский вечер,
и лучшей не было из дорог,

чем наша тропка до старой яблони,
где предвечерняя спала волна.
Мы там купались. А после зябли мы.
Дрожала жёлтая в воде луна.

…И не закончатся закаты дня.
Там вечно крабики под камни пятятся.                                    
Но не встречаю я тебя по пятницам,
и на закорочки ты не берёшь меня…

Расставание

Вновь к разлуке никто не готов.
Может быть, мы спасёмся делами,
вспоминая, как ластилось пламя
наших поздних костров.

За калиточку выглянет пёс,
на «Тойоту» посмотрит соседка,
да рябина тяжёлою веткой
полыхнёт на виду у берёз,

словно скажет: меня не забудь.
Я забуду. До зимнего вечера.
Я зимой вспоминаю про вечное…
Трогай, милая. В путь!

К перевалам таёжных дорог.
А дорогам душа не противится.
На коленях в блокноте кириллица –
про родное, в строку и меж строк.

Над глубинкой звенят комары.
Наши песни под утро развеются.
Нам и верится, и не верится
в те костры.

* * *                      

Весенний ветер гудит привычно
                                         из года в год.
По серым рекам, по гнёздам птичьим
                                             весна идёт.
И встрепенётся в лесу калина,
                                        махнёт рукой
навстречу небу с гусиным клином
                                        по-над рекой.
Пока охотник ружьё достанет,
                                        успеет кто-то
счастливый самый из этой стаи
                                        в своё болото.
И будут травы, меня тревожа,
                                      тонки и росны.
О, как же эта весна похожа
                                     на наши вёсны!
И всё как прежде, и всё сначала.
                                     Да без оглядки.
И мир нисколько не опечален –
                             в нём всё в порядке!

* * *

Художнику Джону Кудрявцеву

1

Здесь гоняют чаи,
горячатся, смеются,
золотой апельсин
разрезают на блюдце,
а из дальних углов
на показ, на крестины
нам свободный художник
выносит картины…
Посиделки друзей
я забуду едва ли
в этой келье без окон,
в этом полуподвале,
в этом то ли театре,
в этой то ли квартире,
да и студией вряд ли
вы б сей дом окрестили.
Что-то в нём от музея,
от прихожей, от склепа,
здесь иные предметы,
может статься, нелепы.
От ушедшего века
здесь всего понемножку:
вызревают на ветках
деревянные ложки
в красных бусинках ягод
хохломы озорной,
телефонная трубка –
вместо ручки дверной!
Да и дверь – от картины
настенной фрагмент.
Обернётся вошедший,
а выхода нет!
Серп и молот, и крест
здесь умеют ужиться.
На тонюсенькой нитке
птица счастья кружится!
А над миром предметов,
родной старины –
диск виниловый с гимном
отличной страны.

2           

Приближалось время ледостава,
расцвели фиалки на окне.
Отчего душе твоей настало
время поселиться в вышине?
На Светланской будто меньше света,
только я, как прежде, как всегда,
верю: с Океанского проспекта
вынырнет навстречу борода…
Ты несешь бутылку минералки,
ты купил на рынке молока.
Мне объятий для тебя не жалко,
поцелуя в жилку у виска.
Аритмия воспалённых улиц
вширь и вдаль, и неизменно ввысь –
слава Богу, мы не разминулись,
и легко, с улыбкой, разошлись.
Ты к этюдам уходил и краскам.
В мир полутонов и тишины.
Уходил
        по улице Светланской…
на другую
            сторону Луны.

3

Как собака хозяина ждёт –
ждут наброски художника.
Но не придёт
                       художник.
В этих жилках неяркого цвета
намечала, быть может, рука
Божий храм, над крестом облака,
в небе – осени ранней приметы.
В доме брошены краски.
Им не стать солнцем,
                             смехом,
                                    последним
                                             снегом.
Даже серым котёнком
                           уже не стать.
Даже строчкой дождя…   
Но продолжает
               кружиться
эта странная
                птица
счастья…

* * *

Снегопады вернулись.
                       Не успела и осень проститься.
Неупавшие листья
                 застыли в прорехах ветвей.
Я не верю зиме.
                   Я рискую опять простудиться,
обжигая снега
                  беззащитной ладонью своей.
Ах вы, пляжные шляпки!
                  Вы измяты во тьме антресоли.
Только сок на губах –
                  земляничного лета следы.
Я закутаюсь в шарф.
                  Я усну. Я ужасная соня.
До весенней поры.
                 До звенящей, безумной воды.
А когда я проснусь –
                 я надену красивое платье.
Всем толстушкам вокруг
                 посылая сердечный привет,
под весёлое солнце
                 пойду для тебя загорать я,
чтоб ладоням твоим
                 позабытый почудился свет
рыжеватых волос,
                  чтобы вспомнил ты голос прилива,
запах прелой листвы,
                  отогретой, гудящей земли.
Это всё отпоёт.
                  Так стремительно, так торопливо.
От снегов до снегов.
                 …Вот и вновь снегопады пошли.

* * *

Зачем грущу напрасно я –
повсюду лето красное,
а я уже расстроена грядущим сентябрём,
притихшими излуками,
снегами да разлуками,
а ты мечтаешь радостно: грибочков соберём!

Как часто по-над берегом
я шла и миру верила,
и этой новой зелени, и солнцу, и цветам.
Как часто замирала я,
когда струилась алая
моя заря над сопками и угасала там.

Над берегами вечными
избыточно сердечные
всегда грустили барышни, летели облака,
играли ветры ситцами,
и зной дрожал над лицами.
И проходили барышни.
                         И годы. И века.

* * *

Мы шли в сентябрьские леса
на цыпочках, и чудеса
водили нас тропою деда.
А в нас – наследие веков:
любовь к Руси. Без дураков.
И к Дню Победы.
Как странно – этот лес всегда
шумел про давние года,
про вековое.
Но в эту осень – ты со мной,
и ходят думы стороной,
шурша травою.
Из недоступной синевы
в зелёном кружеве листвы
дубов подмышки
росли в тебя, росли в меня,
а белка прятала у пня
для нас полшишки.
Случайностью или судьбой
ты шёл за мной, я – за тобой,
кружили птицы.
А серый филин на сосне
тихонько ухал в полусне
про то, что снится.
Мы измотали лучший день,
и день свалился за плетень
у поворота,
и в серебристую полынь
заката золотую хлынь
разбрызгал кто-то.
Мне возвращалось так легко,
мне ночью снилось молоко
бурёнки Милы.
Она у дедушки Петра
в леса окрестные с утра
гулять ходила.
Там Софья, бабушка моя,
по обе стороны ручья
всё причитала –
то недород, то нова власть…
А я ещё не родилась.
А Русь – стояла.

* * *              

Всеодиночество… Нездешнее, откуда
ты в мой счастливый день явилось невзначай,
когда дышал в красивой чашке чай,
и отступила, наконец, простуда?

Катила в осень тихая волна,
и память сердце согревала мне,
и теплилась икона на стене.
А всё-таки душа была больна.

Ей не хватило, видно, высоты,
чтобы, взлетев,
              уже не оглянуться
на отчий дом,
              на гул весёлых улиц,
на окна, что распахиваешь ты…

* * *             

День поднялся обычный
                         и занялся пейзажами.
Я у окна холодного
                         перебирала даль.                                          
Голубь на подоконнике
                    кланялся да расхаживал,
словно фиалок розовых
                            рожицы увидал.
Станет, казалось, птица
                     мне задавать вопросы.
Я птичьим глазёнкам-бусинкам
                     радовалась из тепла.
Но сизокрылый медлил,
                    поглядывал как-то косо.
Стояла над нами вечность.
                          Стояли мои дела.
Как трудно начать дело,
                    которое меньше неба.
Лежала горой посуда,
                    валялась в углу строка,
и борщ не кипел на плитке,
                    и я не пошла за хлебом –
слушала, как воркует
                    голубь про облака…

* * *

Снова света с теплом
                      для меня не хватило.
Всё туманы. Да вновь
                      не улыбнулся сосед.
Мне не нравилось платье
                      строгого стиля,
мне не нравилось слово,
                      рифмы к которому нет.
Я бродила одна,
             где мазутом пахли приливы,
и ползла темнота
                   с Запада на Восток.
Я не слышала,
            как неотступно, неторопливо
из чёрной земли поднимался
                                 белый цветок…

Землячка

Она была лицом бела,
как снег, что падал в наши встречи
ей на ресницы и на плечи,
и шубка ей к лицу была.

Но мне казалась неземною
её печаль.
             А чей-то смех
был странен ей.
                Как этот снег
её последнею зимою…

Мама

Мир когда-то был полон
                      одними твоими глазами.
И у тёплой груди, у знакомого сердца
                                мне не было страшно.
Голос твой у меня моё имя
                                тихонько выспрашивал,
и лицо щекотало разлившимися
                                        волосами…

Ты ли это? Неровные пальцы с клюкою
                                           похожи на корни.
И глаза, помутнев, сквозь меня
                         запредельные пробуют дали.
Ты не помнишь меня.
                         Я не плачу уже, не скандалю,
пред тобою
            лежачего камня покорней. 

* * *

Литературно-музыкально-художественной студии
РГО-ОИАК «Паруса»

Всё, конечно, пройдёт. И забудутся споры.
И утихнут оратор, и поэт, и гордец…
Незнакомый рассвет тронет древние горы,
устремлённые к солнцу из наших сердец.

Но покуда живём и пока по субботам
мы спешим через сквер, через арку к крыльцу,
будет в наших сердцах очень светлое что-то
волновать и сиять, будет очень к лицу.

Будет очень к душе. Будут новые строки.
И фотограф рассадит, как положено, нас.
И под дружеский взгляд или взгляд волоокий
вспыхнет новый аккорд, разыграется вальс.

И опять заволнуется бархат зелёный.
За старинным столом вновь читают эссе…
Заходи, человек. Ты в Россию влюблённый?
Где желаешь садись. Можно рядом с Буссе…

Грянет пушечный выстрел в замечательный полдень –
в небо выпорхнет стая голубей-сизарей.
Мы приходим сюда благодарственно помнить,
как вставали форпосты у восточных морей…

…Наша память пройдёт. И века, пролетая,
не оставят от наших тропинок следа.
Но зовёт и спасает нас вера святая.
И приводит сюда.
                      Навсегда.