Светлана Гольдман. День ландышей

«А за окнами июль или май…», — слабо и нежно тренькает над ухом голос-колокольчик Анжелики Варум.

За окнами — май, который всегда впадает в июнь, как Волга в Каспийское море. В лето.

Эх! Чёрный кофе остывает в зелёной, как молодая трава, чашке. Я жду звонка, а пока пролистываю ленты в соцсетях. Проплывают мимо меня в ноосферу чьи-то коты, пироги, собаки, стихи, облака и цветы.

Цветов особенно много. Весь мир цветёт и пахнет. Весь мир, как детская книжка с яркими картинками.

Весь мир что-то ежедневно празднует. Например, день друзей, день блондинок, день мороженого, день шоколада, день филолога, день одуванчиков. День ландышей.

У ландышей тоже есть свой личный день в календаре. Лесные нам рвать нельзя, но есть ведь и садовые.

Когда я работала некоторое время в конструкторском бюро, там моей коллегой была одна женщина в возрасте. Я бы сказала, не женщина, а дама.

Людмила Самуиловна, которую язык ни у кого не повернулся бы назвать старухой даже за глаза, именно ею и была. Высокого роста, тонкая, прямая, как ученическая указка, с высокой пышной причёской-шлемом из всё ещё очень тёмных волос,  поблёскивающих серебряными нитями. Всегда, даже летом, она приходила на работу в закрытых платьях, напоминающих о фотографиях женщин царской семьи, с несколькими золотыми ободками обручальных колец на тонких длинных пальцах. 

Мужья у неё были да все вышли, как она сама говорила, детей Бог не дал. 

Она работала для души, для души читала книги и для неё же, души, выращивала цветы. 

На всех подоконниках в нашем конструкторском бюро попеременно зацветали обихоженные Людмилой Самуиловной кактусы, орхидеи и прочая цветочная экзотика, не говоря уж о простых аспарагусах, которые у неё буйно разрастались, напоминая маленькие палеозойские хвощи.

На это великолепие приходил любоваться весь НИИ, и даже забегали труженики заводских корпусов, примыкающих к институту (от рабочих до начальства). 

Жила Людмила Самуиловна в скромном частном доме в старой части города, и дом этот весь утопал в цветах изнутри, а когда позволял сезон, то и снаружи.

Меня она не то, чтобы любила, это слишком, но почему-то восхищалась неизменно чем-нибудь. Даже формой моих ногтей или модными штанами. А главное, внутренним миром, который я тогда осторожно приоткрывала, как улитка створки, отчего при всей внешней поверхностной общительности мало кто знал о том, какая начинка у меня внутри.

А она её умудрялась угадывать, вытаскивать понемногу. 

Именно она научила меня, что способность выражать восхищение другим человеком без фальшивых ужимок – это дополнительная радость, прекрасное и чистое удовольствие. 

Я ей была интересна. 

У меня же было стойкое ощущение, что я общаюсь с герцогиней из старых романов. 

Коллеги наши, в общем-то, её немного побаивались. Её беспощадного взгляда и острого языка. Её принципиального и бескомпромиссного характера. Она была умной, в профессии знала всё от и до, и при этом всегда, всегда как бы «снисходила» до коллектива. Смотрела на всех из-под очков в тонкой золочёной оправе, странным образом напоминающих мне лорнет, так, как будто находилась в театре, и пьеса её явно не вдохновляла, хотя иногда актёры и смешили. Индивидуалистка! — говорили о ней. Тогда это не было принято — так явно демонстрировать свою индивидуальность. Индивидуалистка — это было ругательное слово. 

Там же, в бюро главного конструктора, с нами работала подруга юности Людмилы Самуиловны, переплётчица, простая и всем необходимая, как вода в гранёном стакане. Её все (и даже она сама) звали по фамилии – Будина. Меня Будина обожала просто, без всяких рефлексий. Могла позвонить по внутреннему телефону в разгар рабочего дня и велеть немедленно бежать к ней вниз, в переплётную. Прибегаешь, а она тебе под нос суёт домашний холодец. С хреном и чесноком. 

Внешне она немного походила на маленького бульдога. Была кокеткой. Хотя голос, походка, повадки, были у неё, как говоривала моя мама, «как у мужички», это совершенно не влияло на её женскую самооценку. И это был ещё один важный урок мне, вечно неуверенной в себе, неизбалованной комплиментами в семье. У нас было не принято хвалить внешние данные, да и вообще особо хвалить детей за то хорошее, что и так должно было быть в нас, по мнению наших родных.

Будина любила модные и яркие наряды. «Не по возрасту, не по экстерьеру!» — припечатывала Людмила Самуиловна. Будина делала безразличное лицо и тут же забывала об этом.

Коротко стриженые, жёсткие, как птичьи перья, волосы, Будина часто красила в ядовито-чёрный цвет беспощадной китайской краской, чтобы не было ни единого предательски седого волоска. У неё были сын и невестка, жившие в Китае, а в её квартире в ванной был мозаичный пол из битых черепков, удивительно красивый. В квартире было много другого, по тем временам удивительного. Китайские шкатулки и веера, пушистые пледы, яркие полотенца и кастрюли, была даже ширма.

Будина очень гордилась квартирой и сыном. Ощущала совершенно незавуалированное внутреннее превосходство над своей подругой. Из-за заграничного успешного сына, конечно же. И из-за квартиры, которую сама содержала. Говорила мне доверительно: Людка со своими мужьями что жила, что нет. Одни кольца от них остались. А у меня один был недолго, а-а, считай, что и не было его, подлеца, собачьего сына! А другие зачем сдались, если все они одним миром мазаны? 

— Людка, говорю, ты, как дурочка, сидишь в доме без горячей воды,  парового отопления и телефона с книжками своими, хоть и думаешь что умная, — вещала она мне своим глухим басом. Следила, чтоб я непременно таращила глаза и впитывала мудрость. Я старательно таращила. Нравилась мне Будина. С ней было весело и спокойно. Мне. Характер у Будиной был такой, что даже главный конструктор тихонько ретировался из её переплётной, если она была не в духе.  При этом её уважали не меньше, чем Людмилу Самумловну. Если не больше. Только она одна во всеуслышание звала Людмилу Самуиловну Людкой. Рядом они смотрелись даже немного комично. Полные противоположности. Но при этом были спаянными, как близнецы. 

Любили они друг друга той самой любовью-привычкой, самой прочной, самой глубокой. Настоящая дружба ведь та же любовь, только без постельных сцен.

Так вот, о ландышах.

Людмила Самуиловна, услышав, что я очень люблю ландыши, принесла мне однажды букет ландышей из своего сада.

И ещё не раз приносила и ставила мне на рабочий стол нежные ароматные изумрудно-белые веточки. 

Несколько раз она звала меня в гости. Я тогда уже ушла с этой работы, и она передавала свои приглашения через Будину, которая звонила мне на домашний телефон, всякий раз заговорническим тоном вопрошая: «Светка, это Будина, узнала – не узнала?» 

Но я так и не выбрала время (на самом деле стеснялась, глупая гусыня) принять приглашение и съездить хотя бы раз. О чём сожалею до сих пор.

Что она умерла, я узнала случайно.

Она записалась лечить зубы к моей сестре.

А была моя «герцогиня» такой колоритной, что о ней у нас с сестрой зашёл разговор. 

— Такая интересная ко мне пациентка ходит, — как-то сказала мне сестра. И начала её описывать.

От фамилии с именем-отчеством до внешности, необычной и оригинальной даже в глубокой старости — всё совпадало. Спутать было невозможно.

Ну, обменялись с Людмилой Самуиловной через мою сестру приветами, к большому удивлению и радости всех сторон. Позже она на каждом приёме подробно и не дежурно спрашивала у сестры обо мне, о моей маме и о моей дочери. 

А потом она умерла. 

Ничего не поделаешь, долго прожил человек. Пожил. Детей не оставил, так уж вышло. А воспоминания оставил.

Прекрасные немеркнущие воспоминания.

Как же пахли эти её ландыши, как долго цвели, даже срезанные!

Пахли так, словно за окнами вечный май, перешедший в июнь и уносящий с собой сирень, черёмуху, яблоневый цвет, ландыши и весенние сны, — то лёгкие, то тяжёлые, как облака и тучи.