Юрий Кабанков. Души спасённых во тьму не глядят

ДУШИ СПАСЁННЫХ ВО ТЬМУ НЕ ГЛЯДЯТ

(Светлой памяти Валентина Яковлевича КУРБАТОВА)

…Сразу не мог откликнуться — всё смешалось в душе, и, глядючи его глазами на этот, оставленный им мир, «…я понимал, что ни пожарам, ни разорам не опалить уже моих бессонных век; и я простился с тяжестью земною, и время устремилось вслед за мною, змеясь внизу по раскалённым руслам рек; лишь трепетное сердце замирало, когда в смятении душа моя взирала, как на щеках живущих тает снег…» 

Слава Минаков верно написал: «Русская литература потеряла кормчего. И русская культура в целом. […] УШЁЛ ИЗ ЖИЗНИ ВАЛЕНТИН ЯКОВЛЕВИЧ КУРБАТОВ». 

По-иному это «со-бытие» не воспринимается. Разве что сказать словами Сергея Аверинцева (на смерть А.Ф. Лосева): «Умер великий Пан…» Не шляхтенский, конечно, спесивый пан, а тот, который — античный, греческий, может быть, врубелевский — с тростниковой свирелью от нимфы Сиринги. Тот Пан, который (не только в восприятии древних орфиков) становится символом всеобщности, целостности Вселенной; а звук его свирели — выражением «музыки небесных сфер». Смерть заслуживает такого высокого пафоса, тем более что помимо «воодушевления» в пафосе кроется и «страдание». Наше страдание осиротелости. И выражение «умер великий Пан» означает не только смерть выдающегося человека, но и конец целой эпохи…

…однако, слава Богу, покуда ещё не Конец Света. Валентин Яковлевич вряд ли одобрил бы чёрный креп наших стенаний и соболезнований. Поскольку Рождество Христово и Пасха Воскресения были (и остаются! мы ведь — о вечной жизни) свойством и сущностию его мудрой, никогда не устающей радоваться души. Всего-то два месяца тому — он писал накануне Рождества: 

«Эх, брат Георгий, как бы я спел сейчас у Вашего крыльца «Рождество Христово — ангел прилетел. Он летел по небу, тихо песню пел: «Вы, люди, ликуйте! Днесь все торжествуйте — Днесь Христово Рождество!». Но Вы вона где и «между нами снега и снега…», а оно сердце-то, слава Богу, пока проворнее поездов и самолетов и можно р-раз и обняться и опять сидеть рядышком и распутывать клубки мира, которые запутываются всё изобретательнее и уж скоро их без Господней помощи уже не распутаешь. И это узорочье всё витиеватее и, видно, уже не обходится без ревнивого Художника, он же — Князь мира сего. Ну, что ж, встанем в Красный угол и поверим, что если наберем веры с горчишное зерно, то и «возсия мирови свет разума» и уже не затмится вовеки. И «звездам служащии» будут учиться Звездою, восшедшей над яслями. А мы рядышком на высоком месте между волом и ослом. Обнимаю. Пошли за Звездой! 

Ваш безпокойный брат Валентин Курбатов».

А я ему — в тот же день: «…Пошли за звездой! Такая радость! С Рождеством Христовым, дорогой брат! Я же когда молчу (виноват!) — я о Вас, Валентин Яковлевич, молчу, так уж получается… Вот, Христос уже нарождается…» 

А вот что получилось накануне «старого» Нового года, — совсем не зимнее, и вовсе не новогоднее, но какое-то насквозь радостное стихотворение — подстать празднованию самого Рождества Христова. 

«Хорошо, что Вы перенесли меня в эту весну света и воздуха, — сказал тогда Валентин Яковлевич, — может быть и не застигну…»

 

Грачи прилетели

Посвящается Алексею Кондратьевичу Саврасову, изобретателю света и воздуха

Сколько, однако, воздушных дней нам тогда предстояло! —
как пузырьков, запнувшихся в заводи сна лесного:
щуриться от того, что в каждой проталине солнце стояло,
и повторять это немыслимое кино снова и снова —
покуда, проклюнувшись, воздух не станет липким
от беспорядочного тепла и слепого гудения в ульях;
это быть может сама весна, распахнувши ставни,
                                                      поёт на скрипке,
не усидеть, однако, в её сумасшедшем саду
                                                      на плетёных стульях;
это не Глюк, это давно грачи прилетели,
свет музыкальный играет на гранях
                                                  исполненного стакана,

пританцовывает
                    на виду у всей горластой артели,
изображая пустое счастие
                                  тмутараканского истукана;
уж он-то знает, откуда на солнце тёмные пятна:
от ненасытных, мол, наших взоров —
                                   когда и в сладчайшем сне —
                                                            «маловато будет!»;
защити, говорит, — по щучью веленью —
                                               хотя бы наощупь —
                                                           сию ахиллесову пятку:
аще не Ахиллес, но архангел грозный
                                              к иному свету тебя разбудит
от этой слепящей жизни;
                         и невдомёк никому —
                                   ни архангелу грозному, ни Ахиллесу —
покуда оба
              запнувшимся сердцем
                                       внемлют серебряные рулады
и долго-долго катится
                         хрустальное колесо
                                            по соловьиному лесу,
и недвижимый воздух,
                          ослепши, стоит без дела, —
                                                          они и рады…

Рад был и Валентин Яковлевич… Но иногда проскакивали и горчащие нотки, сдобренные «сахарной пудрой самоиронии»: 

«А я, брат Георгий, загнан в насильственный карантин за своеволие и хождение без опаски. Теперь заперт в комнате и на матушку-Россию гляжу из окошка, на её пятачок в полдвора. И так будет две недели, если я раньше не спячу. «Мойры, как плеть нависли» и «память съежилась и есть не просит», как я ни пытаюсь по просьбе своих молодых друзей припомнить начало жизни и вхождение в эту жизнь книги. Увы, старик Альцгеймер заметил меня раньше старика Державина. Я еще сопротивляюсь, но мне уже не быть «стойким солдатиком мысли» — даже не демобилизовался, а  взяли и комиссовали.

А вот теперь бы в заточении-то и складывать строку к строчке и хоть так подтвердить для себя, что жил, а то всё с улыбкой вспоминаю из Шергина:

— Марья, у тебя мужик-от был ли?

— Да вроде когда щи хлебал, дак бороденка моталась, а так не помню.

Но покуда еще буду «шепериться», как говаривали на моем Урале в детстве, сопротивляться настойчивому и привязчивому Альцгеймеру.

Завидую Вашей Музе — умна, иронична, шутя не поболтаешь — отошьёт. Ну, и ладно, значит, и нам грех попадаться ей с незастегнутой ширинкой — будем стареющую спину держать.

Обнимаю Вас. Ваш брат Невольных-Подавленных».

А то вдруг — не свойственная ему жалоба: 

«А я всё прошусь вон из Ясной Поляны, чтобы окончательно не возненавидеть вытертое, заношенное слово, которое кажется, что ни возьми — секонд-хенд. Сядешь писать — плюнешь и отворотишься. Вот уж, чтобы смягчить сердца коллег по жюри, чтобы отпустили меня, и за рифму принялся, может быть, дрогнут:

Друзья мои! Преклонные  лета
Зовут меня проститься с нашим кругом.
В былые дни я смел быть вашим другом,
Но пройдена заветная черта.
Еще я тщусь увидеть и понять
И новый день, и новые законы,
Но день от дня всё явственней препоны:
Мои «фиты» и «юсы», «ер» и «ять».
Плюсквамперфект на знамени моём,
Футурм цвай горит на флагах ваших.
Обнимемся и с нежностью споём
Прощальный гимн былым сиденьям нашим.
Уже и в рифме слышится порог —
Все эти «ваши-наши» — право, стыдно.
Пусть это только нам и будет видно,
Мне самому неловко — видит Бог…
Но что поделать — век неумолим.
Я новый день всё меньше понимаю
И права за собой судить его не знаю
И потому хочу проститься с ним.
Но и простясь, я знаю, будем мы
Под небом Ясной бережно едины.
По-разному на Божий мир глядим мы
Но в дружестве навеки сведены.

Сам дурак, потому что — читаю всё от первой страницы до последней. Вот и держат. А вот возьму и уйду «силой» — будут знать.

Обнимаю Вас. Ваш бедный нецыганский Бузно».

…Пятнадцать лет нашей дружбе, которые во многом стабилизировали мою мятущуюся душу. Особенно интенсивно «обмен энергиями» происходил, повторюсь, накануне каждого Рождества и Пасхи. Вот, «ровно» десять лет тому, 31 декабря 2010 года: 

«Дорогой брат Георгий! Оставили ли Вы, наконец, прошлогодние недуги? Светло ли Ваше сердце на новом пороге? А я вдруг догадался, что румяный дедушка Мороз с накрашенными свеклой щеками не кто иной, как переодетый старик Харон, который злорадно стучится раз в год у нашего порога: ну что? расслабились? думали, что так уж и будете сеять дни на камни да при дороге? 

А только он, дурачина, не знает, что у нас уж на пороге Рождество Христово, и когда он переправится на свой берег с новым «товаром», он увидит, что берег его опять пуст, а мы там — на берегу жизни. И опять — дети. Только бы нам помнить, как мы платим за наше детство. Старик Харон может не отчаиваться — он свой обол получит. И мы вернуться-то на берег жизни вернемся, да только на чердаке наш портрет, как у молодого старика Дориана Грея, день ото дня морщится и ветшает, пока не настигнет нас, если мы не догадаемся, что «детство» и возвращение на берег жизни требует от души труда и труда.

С новым Годом! С Рождеством Христовым! Обнимемся перед вызовами времени, чтобы оно знало, что порознь — да, мы слабы, а вместе — мы еще постоим!

С любовью и страшной тоской от невозможности прямой переклички сердца и сердца (вы от письма к письму всё роднее). 

Ваш безродный брат Валентин Курбатов»

Не все мои «плетения словес» он принимал безоговорочно, но стихотворение, написанное к его сентябрьскому юбилею, Валентин Яковлевич принял «радостным сердцем», сказав, что Харон может и подождать со своим оболом…

 

Спаси, Господи, люди твоя

Валентину Курбатову

солнечный гравий шуршит под колёсами
медленно рушатся горы белёсые
время пытается течь вспять
реки иссохли — не выплакать прошлого
слишком живого и может быть пошлого
память не в силах с колен встать
переполняя сердечной молитвою,
звёздную чашу с житейской ловитвою
вольный Стрелец и невольный Сократ
так и стояли бы как в карауле
с праздною думкой о киндзмараули
как на повторе — хмелея стократ
в том настоящем которого нету
на киноплёнке вращая планету
сквозь целлулоид как птицы летят
сны и песчинки небесной шрапнели
у Страдивари — да и у Гварнери
гнёзда уключин певуче скрипят
в долгом плавучем житейском бараке
Свет обретая в Божественном мраке
струны как жилы басово гудят
впившись в плечо молодого Харона
плавится солнечная корона
души спасённых во тьму не глядят

[19 (6) сентября 2019,
воспоминание чуда Архистратига Михаила]
Царствие Небесное рабу Божию Валентину!
Господи, со святыми упокой!