More

    Юрий Кабанков — Валентину Курбатову

    Юрий Кабанков

    ЮРИЙ КАБАНКОВ
    Юрий Николаевич родился во Владивостоке (21.07.1954). Поэт, критик, публицист, филолог, богослов. Служил на Тихоокеанском флоте, работал парашютистом-пожарным, электромонтажником, преподавал литературу в школе, редактировал книги. Выпускник Литературного института им. Горького (Москва, 1983 г.). Член Союза писателей СССР (Союза писателей России) с 1988 г., а с 1998 г. – член Русского PEN-центра Всемирной Ассоциации писателей. Автор десятка книг и множества публикаций в центральной, региональной и зарубежной периодике. Лауреат некоторых российских и международных литературных премий, в том числе – Общероссийской премии им. А. Дельвига «За верность Слову и Отечеству» (Москва, «Литературная газета», 2013 г.) – за книгу «”…и ропщет мыслящий тростник“. Слово как фрагмент религиозного самосознания» – в 2-х тт. (Владивосток, издательство Дальневосточного федерального университета, 2012 г.); Международной Волошинской премии «За сохранение традиций русской поэзии» (Коктебель, 2015) – за книгу избранного «…с высоты Востока» (Владивосток, Дальиздат, 2014). Кандидат филологических наук. Ныне живёт в Крыму под Севастополем.

     

    Юрий Кабанков — Валентину Курбатову
    5 августа 2007 г.

    Бесконечно дорогой мне Валентин Яковлевич! Я буквально «между делом» (по-другому не получается; и – с конца к началу, по годам, как, вероятно, и должно воспринимать этот «кинематограф памяти») дочитываю Ваши «Уходящие острова» — медленно, вдумчиво, глубоко со-чувствуя с Вами и так же глубоко огорчаясь «аберрации восприятия окружающей среды» Александром Михайловичем [Борщаговским. — Ред.], когда речь заходит о религии, вере, Христе и христианстве. Я даже сделал некоторые выписки, иллюстрирующие один из моих предметов преподавания «Диалог религиозного и нерелигиозного мировоззрений», где на все четыре вопроса «на засыпку» моих студентов (возможность, необходимость, целесообразность и полезность этого диалога) Вы с А.М. успешно ответили «да». При всём том горечь от «аберрации» остаётся, поскольку это «типичный случай», восходящий (или нисходящий?) не только к «богословию» М. Булгакова или Л. Толстого, но и к первейшей и главной ереси в христианстве (если не в мире), являющей собою отрицание божественности Христа. Здесь — навскидку — и Несторий, и Арий, и ересь назореев едва ли не первого века, и собственно иудаизм с его отвержением Христа как мессии, и — ежели и дальше вглубь идти — «Сказал безумец в сердце своём…» Так что – тот же самый ветер «кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои…»

    Эта интеллектуальная аберрация являет себя, по всей видимости (и прежде всего), в том, что объектом «рассуждения» (прежде всего, конечно, — у А.М.) берётся не Бог (живой, близко-­далёкий, к Которому можно обратиться, обретя вторую половинку «совести», т. е. совместную весть, как прочитывал это Ю. И. Селивёрстов), а идея Бога, то есть моё рассудочное представление о Нём. Отсюда все эти «интеллигентские непонятки»: вечные поиски «своего» Христа (тут не только Л. Толстой или Николай Ге, но и нынешние по-собственной-глупости-­несчастные южно-корейские миссионеры в Афганистане). Вполне понятно, что для А.М. «единственно близко христианство Л. Толстого», хотя слишком многие (и не только церковные) мыслители указывали, что в таковом христианстве отсутствует Сам Христос (крайний случай такого постулирования — Огюст Конт: «христианство без Христа»). А.М. пишет: «Вчитался, наконец, и в те книги Л. Толстого, за которые никогда прежде не брался, — «Исповедь», «В чём моя вера?», «Исследование догматического богословия». Но ведь, «вчитавшись», легко увидеть, что «Исповедь» отнюдь не исповедь как таковая, приводящая к метанойе — изменению сознания, перевороту мировоззрения, а стойкая оборона «моей» веры (вопрос — «во что?»). А для того, чтобы «исследовать» догматическое богословие, видимо, необходимо положительно решить для себя вопрос чуда (а это, как следствие, и вопрос веры), чего у Льва Николаевича мы и с огнём не сыщем. А.М. пишет: «Отец […] воспитывал меня в тех нравственных (но ведь не духовных! — Ю.К.) правилах, которые вполне сливаются с нравственными советами и поучениями Христа, Евангелия». Сливаются — да, может быть, — в той горизонтали, где говорится «Возлюби ближнего…». Но этот постулат сам по себе «не срабатывает» без вертикали «Возлюби Господа…» Поэтому «любая из религий» отнюдь не «того же ждёт и требует от своей паствы» — иначе она перестанет быть религией и превратится в школярски-­занудное «нравственное учение», от скуки которого «зубы ломит» и хочется завыть на луну. Простите, ещё процитирую: «…живи праведно, самоусовершенствуйся, стань лучше и выше (нравственно, душевно) /тут моя косая скобка с вопросом: а духовно? И еще толстовский, из «Исповеди», вопрос — зачем? для чего?/, и, если так же поступят сотни миллионов других людей («что вряд ли», как говорил язвительный Зощенко – Ю.К.), мир устроится как нельзя лучше» (мир, конечно же, «этот» — ещё один отголосок всемирной «вавилонской» ереси под названием Царство Божие на земле – «здесь и теперь»). Ну и заключительная цитата в этом вопросе: «Нравственное самоусовершенствование — позиция, которой не оспорить никому». Потому что — по логике А.М., если идти до конца, — «не о Боге, не о Христе веду я разговор». Ну а я вот (вослед многим и многим!) оспориваю, поскольку таковая позиция есть подмена (та же «аберрация») средства — целью, целого — частью, то есть, по сути, всё та же фрагментация сознания, преодоление которой и является целью религии (христианства!).
    Россия

    Простите, Валентин Яковлевич, моё занудство, но ведь как раз от всего этого и непонятно человеку — почему (Ваши слова) «только русскому сердцу привидится». Не о «чистоте крови» ведь речь, а о духовном начале в земном облике православного христианства; это мы и называем русским. Наверно, я человек немного наивный, поскольку не могу уразуметь, как возможно, сознательно цитируя Гоголя (о Языкове: «…наши поэты видели всякий высокий предмет в его законченном соприкосновении с верховным источником мироздания — Богом»), не вспомнить и Тютчева («Не поймёт и не заметит гордый взор иноплеменный…») и не довериться этим его словам, тем более что «не плоть, а дух растлился в наши дни, и человек отчаянно тоскует…».

    Ещё раз простите меня, я не с Александром Михайловичем «через годы и расстояния» пикируюсь, а с пресловутым «нерелигиозным сознанием». Тем более что Александр Михайлович столь замечательно ощущает, как, например, «…[Василию] Аксёнову в высшей степени безразличен сам народ, а особенно деревенский, он ещё мог когда-то увлечься экзотикой, ­какой-­нибудь эксцентрической фигурой бородатого сторожа, но проникнуться драмой стомиллионной деревни не мог никогда». Потому-то и (замечательно сказано!) «валит, что язык слепит». А у меня сразу перед глазами встаёт Андрей Кончаловский, за которым после его изумительных «Аси Клячиной» и «Дяди Вани» я наблюдаю с непомерно возрастающим «инопланетным» изумлением: вот аберрация так аберрация!

    Зато как замечательно Вы понимали ещё сто лет назад (в 1984 году!): «Если остальные наши богоискатели и умудрялись оставаться живы, то только оттого, что компромиссу местечко выкраивали, а уж если душа велика и полноты ищет, то она не согласит писательства с христианством, то есть гоголевского, горького, смешного, страждущего всеединства». Вот потому-то (понятно, никак не соотнося себя с Гоголем!) я уж лет десять не пишу стихов: слишком большая ответственность «дара» – чем возвращать? Ведь поэзия и впрямь блудная дочь молитвы. И Хайдеггер прав, что «философия померла». Правда, замечу, померла не философия, она будет бесконечно продолжаться как неистребимо экспериментальная пытливость апостола Фомы; «померла» в человеке потребность Бога, и «люди разучились думать, потому что это долгое и обременительное занятие» — всё только «здесь и теперь»: «однова живём!», «бери от жизни всё!» и т. п.

    И как современен Ваш Диоген: «Старайся не утратить бедности, не дай отнять её у тебя. Ведь ясно, что фиванцы будут вновь приставать к тебе, считая несчастным». Как тут не помянуть наших братьев-­американцев с их ребяческим «добром» христианства и демократии, забиваемым по самую рукоятку — ни охнуть, ни вздохнуть!

    «Удивительно прочно оказались закрыты эти господа от хотя бы догадок о нашем характере. Ещё никогда я не испытывал такого бессильного чувства, что говорю с глухими, хотя все они числятся ещё и докторами философии и вполне начитаны в наших Бердяевых, Лосских, Карсавиных и т. д. У нас такие ребята ведут атеистические кружки».

    Таких ребят и у нас навалом; даже тот же Витечка Ерофеев, даже друг степей и шоу-бизнеса Бари Алибасов — да кто ни попадя! — с «лёгкостью мыслей необычайной» тужатся что-то о вере рассуждать (и непременно — в телевизоре!).

    Тут же моё дикое недоумение: откуда у А.М. взялось представление, что «Америка набожная»?

    Лет десять назад настоятель храма святой мученицы Татианы при МГУ протоиерей Максим (Козлов) изумлённо писал: «Недавно в американском сенате дебатировался закон о том, можно ли в государственной школе дать детям, принадлежащим к той или иной вере или конфессии, тридцать секунд (!) для молчаливой молитвы. И когда закон был принят, Конгресс США его опротестовал, потому что таким образом оскорблялась бы свобода совести атеистов». Хорош пельмень? (спросил слон, вывалявшись в муке).

    Интересно-­забавен ход рассуждения А.М. о том, «где больше Христа» — в Православии или католичестве. По всей видимости, А.М. хорошо помнил «речь» князя Мышкина (когда тот, размахивая руками, вазу разбил) о невозможности перехода православного (его благодетеля Павлищева) в католичество, где князь говорит о том, что «католичество — нехристианская религия». А.М. тут же привлекает в союзники Набокова, который «отважно и просто говорит о реакционной публицистике Достоевского». Но ведь Набоков — мягко сказать — не любил Достоевского, сердился, как Юпитер, раздражался его стилем, «композицией» — всем. А если про «реакционность» Федора Михайловича — то лучше было бы вспомнить Михайловского, а ещё лучше — Горького и Кирпотина. Религия (христианство) и, в частности, богословие всегда реакционны – т.е. реагируют, защищая Истину. А Достоевский и есть рыцарь апологетики и художественного богословия, которое во все времена было действием вынужденным, ответным, «реакционным». И вот здесь я не могу согласиться ни с Вами, ни с Андреем Битовым, что «не будь «Бесов» Достоевского, не было бы и революционных «бесов». Опять какая-то аберрация; Гоголь сокрушался, что «бесов наплодил», но это не переносится автоматически на Ф.М., который их высветил и «выкрестил».

    Зато как замечательно-знаменательны Ваши строки об иконописце Зиноне, о котором я что-то читал и много слышал. Почти физическое ощущение возможности очищения от одного «стояния» рядом с ним. (Те же бесовские происки: как иллюстрация этого ощущения приходят на ум строки совсем из другой, «альтернативной» оперы: «Я себя под Лениным чищу…» (понятно, Маяковский), «…и Ленин, как рентген, просвечивает нас» (понятно, Вознесенский), — тьфу, пропасть! — говорит она, — и тот дурак, кто слушает людских всех врак!).
    Размышление

    Говорят, Дионисий Ареопагит ну никак не мог писать к апостолу Иоанну, поскольку в посланиях цитирует его же; а я вот не могу удержаться, чтобы «паки и паки» не процитировать Вас: «Судьба свела меня с иконописцем Зиноном. Я и в монастыре у него гостил, и теперь вот мы через день, а то и каждый день видимся — он пишет алтарь для Серафимовского придела нашей Троицы. Я исполняю обязанности хора в его службах. Служили обычно ещё его послушник Алёша и помощник в живописных и плотничьих работах, а теперь и вовсе вдвоём на весь храм служим. И это устанавливает в душе новую, полную, вселенскую какую-то тишину, на фоне которой завтрашнее метание в делах кажется особенно суетным и случайным…».

    И ещё одна ваша иркутская цитата о всех нас, грешных, «наживляющих веру». Итак: в Саянске «храмы все новенькие, полы лакированные, того гляди поскользнешься. В непогоду заставляют надевать бахилы (постоянные прихожане тотчас приноровились оставлять в храме свои тапочки и тут же переобуваться). И молитва с иголочки. И пение школьно трогательное, когда барышни пока (а поют как везде в большинстве барышни) норовят показать себя, голосок свой и умиление. Но образа писаны строго, резьба на иконостасах вполне «ропетовская», изощренная (так уж привыкли «молиться» русские мастера), кованые паникадила ненаглядны (тоже молитва железная). И как-то и гнев на полировку и музейность проходит. Всё им внове. Только наживляют веру».

    Простите меня, ибо — по апостолу Павлу — «от великой скорби и стеснённого сердца я писал вам со многими слезами — не для того, чтобы огорчить вас, но чтобы вы познали любовь, какую я в избытке имею к вам».

    Обнимаю Вас. Ваш преданный читатель и Божий раб Георгий.

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    3 × 5 =

    Выбор читателей