ИВАН РОДИОНОВ
Автор нескольких поэтических сборников. Победитель/лауреат трёх десятков российских и международных конкурсов («Верлибр‑2019», «Лапа Азора‑2019» и др.). Колумнист литературного журнала «Перископ». В качестве литературного критика — финалист премии «_Литблог‑2019» от «Большой книги». Автор литературно-критической книги «сЧётчик» (Издательство «Перископ»).
Живёт в городе Камышине Волгоградской области, работает репетитором по русскому языку и литературе.
Иссыхающие аллеи
Людмила Улицкая, «О теле души». Издательство АСТ, редакция Елены Шубиной, 2020 год.
Иван Бунин написал «Тёмные аллеи» в сороковые. Книга вышла в Нью-Йорке. Это был последний сборник рассказов писателя.
Удивительно, но Бунин, желчный и не всегда приятный в жизни (к тому же, полагаю, сейчас бы его могли назвать «мизогином») на излёте своего земного пути создал гимн жизни и гимн женщинам. Мужчины там мелкие, фоновые, а женщины яркие. Смерти, впрочем, тоже много, но она как-то пасует перед жизнью. Например, в рассказе «Пароход „Саратов“» офицер застрелил девушку, но даже эта история вышла, извините, красивой и жизнеутверждающей.
Конечно, писать о пресловутом «позитиве» никто никого не призывает. Но смерть всё же часто оттеняет жизнь, настоящую жизнь. Прекрасную ли, ужасную ли, пустую ли и растраченную зря (как в «Смерти Ивана Ильича» или «Господине из Сан-Франциско») — но настоящую.
Но обо всём по порядку.
В книге «О теле души» Людмилы Улицкой тоже, вроде бы, говорится о женщинах, жизни и смерти. В первой части сборника, который называется «Подружки», собраны рассказы о любви и смерти, а во второй, с подзаголовком, собственно, «О теле души» — просто о смерти. О прикосновении к ней — даже мимолётном, как в рассказе «Туши, туши, где их души…»
Смерть одинакова для туши эллина и туши иудея. Количество национальностей в книге зашкаливает. В первом рассказе, «Дракон и феникс», армянка и азербайджанка. У героини второй — «полуприбалтийская, полупольская» кровь, а рядом с ней — еврейский доктор. Мысль читается легко — мы равны перед любовью и перед смертью.
Одна из тем первого рассказа — женская однополая любовь — не выстреливает совсем. Никак — даже в скандально-физиологическом плане. Об этом просто упомянуто, и на этом всё.
Зато выстрелила совершенно неожиданным образом вторая тема — армяно-азербайджанская.
Армянка Муся и азербайджанка Зарифа давно в браке. Живут на Кипре. Зарифа умирает от рака. На похороны приелетают родственники с обеих сторон, включая тех, которые не ранее не принимали этот брак. Саид, брат Зарифы, плачет над гробом.
«Учителя и ученики этой школы (в Карабахе — прим. моё) обладали одной особенностью: в трудах шлифовки языка Пушкина и Толстого армяно-азербайджанские разногласия как-то смягчались, и те и другие были равны в своей непринадлежности к великой русской культуре».
Хм. И далее: «Их родной город в Карабахе с давних пор был мягко, но убедительно разделён на верхний и нижний, армянский и азербайджанский».
Отчего он был разделён именно «мягко»? Силой любви? А в том, что смерть пусть и уравнивает, но тоже не объединяет и не примиряет — скорее, наоборот — мы недавно имели несчастье убедиться.
Может, впрочем, здесь (и далее — везде) несколько иная мысль. Обратная. Чтобы спастись — на духовном уровне — нужны не просто страдания, как у Достоевского. Нужна эвтаназия, иссыхание, смерть — и тогда все всё поймут, и содрогнутся, и изменятся.
Жестокая мысль. Слишком
Смерть, впрочем, всегда выписана автором очень сильно. Не только на сюжетном уровне, но и на стилистическом. Близость смерти у Улицкой — есть замедление времени и утрата динамики, созерцательность. В рассказах появляются гончаровские приёмы из «Обломова», когда ощущение статики передаётся через брошенную вскользь (и часто не завершенную) информацию, которая напрямую не связана с сюжетом, но придаёт повествованию тот самый предсмертный оттенок. И это замечательно работает:
«Английский у неё был лучше… А также русский, французский и греческий с недавнего времени, но сейчас это уже не имело значения».
«Кровать была удобная, подход со всех сторон, но Валентин Иванович садился на стул в ногах у жены».
«Он почувствовал, что размеры всего увеличились, рухнула координатная сетка, к которой он так привык, а звук „ля“ расширился невообразимо».
Наконец, в рассказах много медиков и биологов (дань профессии Людмилы Евгеньевны), заклинателей смерти, они все чем-то похожи друг на друга и почти всегда мешают умирающим со своими научными, но не всегда бесспорными скучными истинами.
Что для смерти биология?
Смерть у Улицкой настоящая. Смерть реалистична, очень реалистична. Великий реалист, рядом с котором выглядеть настоящим очень сложно.
Оттого при всей мастерски выписанной физиологии страдания (с подмышками, растяжками и проч.), при всей детальности с конфетами «Рачки» по прочтении порой закрадывается впечатление грустной и даже несколько наивной сказки. И дело не в появляющихся в текстах ангелах и драконах. А в том, что там представлен мир, в котором (несмотря на неизбежные страдания и смерть), как кажется, несмотря на мрак, хотелось бы жить автору. Где перед величием и ужасом смерти стираются противоречия и в жизни. Где, как сказано в Библии, «будут пастись у них рядом волк с ягненком, лев, как вол, станет есть траву, а пищей для змея будет прах земной».
И по сборнику получается, что большой и сильный автор видит страдания и смерть, но совсем не видит жизнь. Или видит её под каким-то своим углом. Оттого не работают, казалось бы, сверхактуальные темы — ЛГБТ, национальные противоречия, русская девушка в Ираке. И многочисленные (почему, откуда?) печальные советские реалии выглядят неуместными — опять они? Оттого вторая часть сборника и выглядит мощнее первой — там, напомню в очередной раз, только о смерти.
Смерть побеждает. А жизнь — была ли?
Русский Ремарк
Людмила Анисарова, «Новиков-Прибой». Издательство «Молодая гвардия», ЖЗЛ, 2012 год.
У творческого наследия Алексея Силыча Новикова-Прибоя, к сожалению, не такая счастливая судьба, какого оно заслуживает. Сверился с «Лабиринтом»: там только подарочная «Цусима» за много-много денег — и всё.
Статья будет трёхчастной: о ЖЗЛ, о «Цусиме» и о памяти.
Само появление книги о Новикове-Прибое в ЖЗЛ — явление замечательное. Сколько прекрасных писателей ещё ждёт своей очереди! Благодаря Людмиле Анисаровой такая книга появилась.
Из плюсов книги — абсолютная доброжелательность автора к своему герою. Предельное уважение и пиетет. Очень аккуратна Людмила Анисарова с эпохой, временем, побочными героями — её интересует именно жизнь писателя (действительно очень насыщенная: Русско-Японская война, Япония, страшный район Лондона Уайтчепл — тот самый, откуда Джек-Потрошитель, Капри — у Максима Горького…) Когда Новиков-Прибой становится признанным, всеми почитаемым писателем, повествование становится будто бы более тусклым.
А всё потому, что автора за героем не видно, и это здо́рово, на самом деле — часто бывает наоборот.
Из минусов — лично для меня — то, что анализ текстов писателя значительно уступает по объему его биографии. А ведь здесь есть о чём поговорить.
По удивительному совпадению (не последнему), на Хуторе мы немного касались «Цусимы». Писатель Герман Садулаев высказал тогда одну удивительно точную мысль: «Цусима» — пацифистская книга. Попробуем эту мысль развить.
При всей напряжённости и увлекательности сюжета, «Цусиму» всё же нельзя поставить в один ряд с классическими приключенческими романами Купера или Джованьоли. Она слишком правдива и страшна. Но и «героическим эпосом», несмотря на подлинный героизм русских моряков, назвать её тоже нельзя. Всё-таки она о поражении.
Пацифистская литература — трагическая, как Ремарк, сатирическая, как Гашек или смешанная, как Воннегут — редкий гость у нас. Антивоенные книги о праведной вой-не (о Великой Отечественной, например) невозможны. А спорные — как Первая Мировая — осмыслены не слишком.
Потому «Цусима» стоит несколько особняком — в ней автор, отдавая должное силе и храбрости русских моряков, всё же говорит о закономерности поражений и об ужасах войны — страшных вдвойне, ибо они не искупаются победой. Причин этому много, но в первейшая из них заключается в том, что война эта — невправедная, за чужие интересы.
Оттого эта книга столь ценна. Оттого на неё одно время и нападали — у нас, мол, не бывает неправедных войн.
Бывают. Ещё как бывают. И некоторые из них ещё ждут литературного осмысления
А ещё мне очень повезло. Я был в квартире писателя в Большом Кисловском переулке. Я разговаривал с его дочерью, Ириной Александровной. Сидел за столом, где когда-то сидели Леонид Леонов, Борис Пильняк… Где Алексей Силыч Новиков-Прибой писал свои книги. Это действительно место силы — и за этот опыт я всегда буду благодарен.
Книги Новиков-Прибоя были и остаются классикой не только у нас, но и за рубежом (в ЖЗЛ приведены свидетельства). И если мы его забываем, значит ещё один классик был прав: «мы ленивы и нелюбопытны».
Не надо так.
Заземление и лёд
Роман Сенчин, «Лёд под ногами» (сборник «Рок умер — а мы живём»). Издательство Эксмо, 2017 год.
Романа Сенчина числят по ведомству мрачного русского реализма, и это было бы почти правдой, если бы не двусмысленное положение современного реализма вообще.
Реализм, согласно нашим ожиданиям, ориентируется на «точное отображение действительности». Это да, но какой действительности? Реализм почти всегда либо изначально фантастический (что выразил ещё Гоголь), либо воспринимается таковым.
Парадокс вот в чём. Несмотря на схожесть определённых внешних и внутренних обстоятельств, жизнь каждого человека уникальна. Обобщения же давали «тип» такого-то человека — вроде бы для большего реализма, а на деле выходило следующее: чем более полным был тот или иной «тип», тем более абстрактным и не имеющим ничего общего с реальностью он становился. Высший реализм становился чистой фантастикой.
Если же не претендовать на масштабное обобщение, а честно выписывать ту или иную сторону действительности — для большинства читателей, не погруженного в эту самую действительность, погружение в такую реальность будет именно фантастикой. Как ни странно. Будни байконурского космонавта или приморского партизана мне не знакомы — а детали и нюансы так точны, что ассоциировать себя с таким героем я не могу, эти детали не мои.
Как итог, реализм сломался — пустая попсовая песня или гороскоп в газете за счёт своей универсальности попадают в действительность конкретного человека вернее и точнее, нежели сильное реалистическое полотно.
Лично я, например, во‑первых, не обладаю каким-то разнородным жизненным опытом, а во‑вторых, бэкграунд бывалого книжного червя имеет тёмную сторону — фабула, сюжетец и обстоятельства действия очень редко имеют значение. Общага ли на Уральской это, фронты Гражданской ли, Альдебаран ли — дело десятое.
Но вот — впервые за долгое время — попалась такая книга, когда и я могу испытать чувство узнавания, проживания: «Это про меня». Чувство удивительное, хотя и не сказать, чтоб приятное.
В романе «Лёд под ногами» есть два друга. Когда-то они были неформалами, мечтали об успешной рок-группе да старались не вписаться в благословенные девяностые. Вписки и портвейн, Майк и Янка, гопники и менты…
В начале нулевых один из друзей работает в столице. Он — тот самый «средний класс» (хотя и его положение — шаткое и нестабильное). Второй друг остался таким же. Только выглядит уже неуместно и смешно — с ирокезом и потрёпанным тридцатилетним лицом.
Теперь они совсем чужие. Первый для второго — конформист, он «продался». Второй для первого — инфантил, напоминающий о том прошлом, которое хочется окончательно забыть.
Срез поколения верный. Неустроенность и неприкаянность так называемых «миллениалов» не дотягивают, однако, до высокой драмы потерянного поколения. Сами виноваты во многом. Но было и хорошее — вера в то, что ещё чуть-чуть, и мир изменится. А ради этого можно пожертвовать многим.
И так выходит не рецензия, а отзыв, отклик. Но про опыт «узнавания» вкратце расскажу.
Я побывал и первым, и вторым другом
Прощание с рок-юностью происходило долго, лет до 24-х. Ни учёба, ни армия, ни переезд, ни «исход во взрослую жизнь» большинства моей первой тусовки меня не останавливали. Я приезжал в город детства, находил, цеплялся — гитара, портвейн и всякое такое. Была и унизительная сцена, совпадающая с эпизодом из книги: тебя выгоняют со вписки.
Происходило и наоборот. Был (и есть) человек, отказавшийся взрослеть и приспосабливаться напрочь. Его нафталиновый тридцатилетний бунт казался мне смешным, и возвращаться к химерам юности я не хотел; было несколько тяжёлых сцен и ситуаций.
Финал романа даже не пессимистичен — он похмельно трезв. Герои не примиряются, и это нормально — но не примиряются они и с собой. Герои, «заранее обречённые на полный провал».
Спасибо Роману Сенчину — за тяжёлое, но необходимое путешествие по местам боевого бесславия. Кажется, в психологии это называется «заземлиться».