More

    Светлана Гольдман.
    Мы назад листаем календари

    Високосный

    Братья — ​двенадцать месяцев
    Не идут, а бегут,
    Как мальчишки по лестнице.
    Нового года ждут.
    Больно у переносицы –
    Лезет любовь на свет,
    Или душа возносится,
    Или её и нет.
    Снова губами выдую
    Рифму, как стеклодув.
    Словно девки на выданье,
    Ветви торчат в саду.
    Скользко. Убого. Холодно.
    И не спасёт весна.
    Вот телеграмма Воланду:
    Я за-риф-мо-ва-на.

    I

    Я иду с тобою по январю,
    под грехи и под поцелуи
    подставляясь. Хочешь, заговорю
    боль твою, в темечко подую,
    как ребенку: не боли, заживи.
    Ничего, что уже большой.
    В приговоре невыносимой любви
    нету места для запятой.
    Невозможно помиловать и казнить,
    разделить неразрывный ряд.
    Но возможно целый день подарить
    или двадцать восемь подряд.
    Заговаривать боль рифмованьем слов
    помогает, я знаю точно.
    Не достав чернил, настучать стихов,
    как морзянку. И между строчек
    вместо запятых насадить крючков,
    чтоб за них зацепился ты,
    влить за каждую рану пару глотков
    самой мёртвой живой воды.

    Ты идёшь со мною по январю.
    Скоро я тебе февраль подарю.

    II

    Февраль, как шелудивый пес
    всё воет на луну и воет…
    Его ничуть не беспокоит,
    что мы несёмся под откос.
    Людей бессовестно влечёт
    к чужим чернилам и альковам
    и к этим дьявольским приколам
    про страшный високосный год.
    Вопрос: так быть или не быть
    на целый день родней и ближе?
    А ветер жадно лижет крыши,
    чтоб всё живое искусить,
    загнать под ворох одеял,
    заставить потесней прижаться.
    Их, блоковских, всего двенадцать.
    Один стреляет наповал.
    И воет шелудивый пёс
    на призрак сна из подворотни.
    Пусть лишних дней добавят сотни,
    пусть каждый месяц будет кос!
    Но — ​вместе, но — ​с тобой, с тобой
    украсть чернил, пусть после — ​плакать.
    Мы из снегов влетаем в слякоть,
    из равнодушия — ​в любовь.
    Какая странная игра,
    какие чёрные чернила…

    Смотри, с утра слезами смыло
    всё, что написано вчера.

    ветер

    III

    Март — ​тяжёлое время, конец зимы.
    Далеко ещё до цветочков.
    Мы стоим на границе света и тьмы
    Пунктуацией. Люди-точки.
    Мы не знаем, что у нас впереди.
    Текст в тумане, мы — ​в междустрочье.
    Вдалеке еле слышно «лайда-лайди»
    С похоронно-свадебной тройки.
    В этой сказке не будет слова «конец».
    Многоточие. Энд не хеппи.
    У кого там был терновый венец?
    Ток растёт, замыкает цепи.
    Март — ​тяжёлое время, весна вот-вот.
    Феникс мой, гори — ​гори ясно!

    А цветы Маргарита уже несёт.
    Как и Аннушка — ​масло.

    IV

    Такие дни, пронзённые насквозь
    апрельским светом изо всех прорех…
    Пусть на земле моей ты только гость —
    ты долгожданный. Ты желанней всех.
    Знай, ничего не жаль мне для гостей.
    Земля, красивая и обжитая,
    со звоном разбивается хрустальным
    под беспощадной жадностью твоей.

    Такие дни, такие времена,
    когда земля меняется местами
    с высокими пустыми небесами.
    Мой гость, всему на свете есть цена.
    Не замечаешь, как дрожит в руке
    серебряная ложечка витая?
    Мой долгожданный, я же не святая…
    Желанный мой, тони в моей тоске,
    захлёбывайся нежностью моей,
    томись на солнце вечного апреля,
    но знай, что у тебя одна неделя.
    На новый мир нужны всего семь дней.

    V

    Маняше

    Бесконечная длилась зима,
    но верёвочка кончилась эта.
    Будет новый сеанс синема:
    май уже анонсирует лето.

    Пробный залп выдавала гроза,
    дождь стучался в окно: отвори!
    И звенела в кустах стрекоза
    от свободы полёта внутри.

    Вещный мир — ​он и груб, и жесток,
    но послушай: ребёнок смеётся —
    в небе ангелы жарят желток
    только-только снесённого солнца.

    VI

    Саше

    Плетёт июнь свой праздничный узор
    Из золотых и бирюзовых ниток.
    Я в нём живу сама себе в убыток,
    Уже давно не вглядываясь в сор
    В попытке разглядеть ростки созвучий
    И вытащить божественную суть.
    И только ты, других рождённый мучить,
    Меня жалеешь. Жаль, что не вернуть
    Тебе — ​меня, ту девочку из зала…
    О, как она спектакль поняла!
    И что бы я потом не испытала,
    Умнее эта девочка была
    И чище, и нежнее, и сильнее.
    Когда внутри бунтарский ветер стих,
    Ты до любви договориться с нею
    Сумел. Теперь и любишь нас двоих.

    Театр

    VII

    Вновь луна бессовестно скалит
    рот беззубый в оконный гаджет…
    Никогда не любила Скарлетт,
    но однажды каждая скажет:
    — Буду думать, но только завтра,
    а сегодня — ​песни и пляски,
    а сегодня — ​французский завтрак
    и в шелках на лёгкой коляске
    прокатиться в лесу Булонском…
    Или на ковбойском мустанге,
    и горячим запить бульоном
    дрожь от тайны, спрятанной в танго,
    и горячие поцелуи
    замывать фиалковым мылом.
    Ну зачем же думать в июле
    о ноябрьском ветре постылом,
    и о том, что с пьяным азартом
    в нас играет судьба слепая?

    Обо всем подумаю завтра.
    Каждый день оно наступает.

    VIII

    Львиная грива августа где-то рядом.
    Лев мой, приди, полежи на моих коленях.
    Пусть сплетутся наши тела и тени.
    Жарче и слаще не было. И не надо.
    Львиный месяц охристый и медовый.
    Яблоки наливаются вечной тайной.
    Ничего не происходит случайно.
    Каждый рыбак ждёт своего улова.
    Души ли, рыбы — ​будут пойманы в сети.
    Я хорошею от одного взгляда.
    Даже если счастья на этом свете
    Нет для нас. И не было. И не надо.

    IX

    Чем безмолвие ближе, тем нежнее стихи тебе.
    Воркуют они со сборищем голубей
    На подоконнике, продуваемом сентябрём,
    И холодный ветер важно влетает в дом,
    Как курьер Хлестакова.

    Я не знаю, за что мне стихи. Зато
    Я могу смотреть и смотреть на золото —
    И горят купола, горят дерева,
    И во мне горят, как дрова, слова.
    Не скажу ни слова

    О безумной, ставшей родной, тоске,
    О седом волоске на левом виске,
    И о том, что проиграла судьбе,
    Но зато сохранила огонь в себе.
    Он навек с тобою.

    Самой тонкой кистью по золоту
    Проведи дорогу или черту.
    Поцелую сегодня еще нежней,
    С подоконника сгоню голубей,
    И окно закрою.

    Х

    «Кровь легко смывается водой…»
    Наталья Разувакина

    У кого-то кровь смывается легко,
    У тебя же — ​замывай — ​не замывай…
    Снег и грязь в окне, как кофе с молоком,
    Дребезжит консервной банкою трамвай.
    Ничего не разменять, не поменять:
    Ни монету, ни жилплощадь, ни судьбу.
    И зима придёт нежданная опять,
    Чтоб лежать холодной панночкой в гробу.
    Избежать возможно участи Хомы:
    Не поверить этой сказке, вот и всё.
    Пусть сугробов будут белые холмы,
    Пусть нас вьюга заморочит, занесёт.
    Братья-месяцы такие шутники:
    В октябре петунии в снегу.
    Я коснусь слегка твоей щеки.
    Я гляжу и наглядеться не могу.
    Кровь — ​такая красная вода.
    Смерть — ​такая страшная игра.
    Хочешь это яблочко, Адам?
    И оладьев напеку с утра.

    Светлана Гольдман. <br>Мы назад листаем календари

    XI

    Камикадзе-оса на бреющем вниз летит,
    и чёртова колеса кабинки замерли в небе.
    Хотела б с тобою быть я первой твоей Лилит,
    но ты бы тогда со мной Адамом последним не был.

    А осень — ​тоска тоской.
    (И всё-таки хороша!)
    И тьма всегда под рукой
    из левого рукава.
    Тихонько поёт душа
    призывный мотивчик свой;
    свистульку ещё достать
    и дунуть едва-едва…
    (Эх, маленькая душа
    никак не хочет взрослеть,
    а хочет ещё играть,
    о времени забывая.)
    Вновь, горьким дымом дыша,
    по курсу зелень на медь
    сентябрьских мытарей рать
    безжалостно обменяет.
    А после — ​ищи-свищи –
    уж будет октябрь тлеть
    на обедневшей земле,
    напоминая о смерти.
    И город, спящий во мгле,
    потёртый небесный щит
    прикроет. И в колесе
    скрипучем проснутся черти.
    Ноябрь нас закружит,
    декабрь нас заметёт,
    залепят глаза и рот
    ошмётки манны небесной.
    Кончается эта жизнь.
    Кончается этот год.
    Но, если весна придёт,
    то мы, конечно, воскреснем.

    Потянемся, как ростки, через наслоенье дней,
    с коронами из репьёв, в алмазах стёкол толчёных.
    И будем снова любить друг друга ещё сильней.
    И обречённей.

    XII

    Подарок декабря — ​коробка с ветром,
    и этот ветер выстудил меня.
    Я стала ниже на два сантиметра,
    и на два века старше за два дня.
    Восстать из пепла снова получилось,
    чтоб заживо гореть, чего ж ещё?
    Но вот коробка с ветром приоткрылась,
    и там, где прежде было горячо,
    коростой снега затянуло стенки.
    (Спасибо за подарок декабрю.)
    Под тонкой кожей проступили венки,
    сложившись в вензель Л-Ю-Б-Л-Ю.
    Пора снимать портфолио иллюзий,
    смеясь и плача, в профиль и анфас.
    И кто мы? Полузвери-полулюди,
    и Бог с усмешкой скрещивает нас.

    Календари

    Мы прозрели, но не сошли с ума.
    (Это странно, но это — ​правда.)
    Созревает холодной ночью зима –
    ежегодная психотравма.
    Просыпается вновь подреберный бес
    да эстетский весёлый и злой апломб.
    И под левой бровью — ​маленький тромб
    от удара в хрусталь небес.
    Что ж, волшебный горшочек, вари, вари,
    согревая нас глубоко внутри,
    мы назад листаем календари,
    возвращая июль прошедший.
    А на новых сразу — ​зима, зима…
    Мы прозрели и не сошли с ума,
    потому что мир сумасшедший.


    Светлана Гольдман. <br>Мы назад листаем календари

    СВЕТЛАНА ГОЛЬДМАН
    Родилась в столице Алтайского края – Барнауле. Неоднократно печаталась в литературном альманахе «Ликбез» и в альманахе русской поэзии и прозы «Литературный оверлок». На стихи Светланы группой «Лис и Лапландия» написаны несколько песен. Ещё одна песня на её стихи написана и исполнена солистом алтайской группы «Nоль три» Дмитрием Чернухой. Живёт в Новосибирске.


    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    4 × пять =

    Выбор читателей