Знаете, в чём большая привилегия и одновременно вечное наказание человека пишущего? Ему жизнь дана не для того, чтоб просто жить, а чтоб жить, параллельно наблюдая и описывая эти наблюдения.
Хотя бы в голове. Эта голова забита сюжетами. Там, где нормальный человек видит, например, борщ, пишущий человек видит историю борща. Когда нормальный, обычный, в хорошем смысле, человек наносит себе травму, он вскрикивает, ругается, плачет, хладнокровно оценивает ситуацию и едет в травмпункт сдаваться врачам.
Не то человек пишущий. Он смотрит, как течёт его кровь, и думает: что же испытывали те, кого рвало на куски шрапнелью, например.
Или вспоминает, как в юности расковырял себе «цыганской» проспиртованной иголкой мочку уха, когда обнаружил, что винтик от малахитовой серьги с бирюзой, которую полагалось снимать на ночь, но было лень, успел врасти и теперь острым камешком перекатывается под пальцами, скрытый под тонкой наросшей сверху кожицей.
Ох, как же тогда ругала мама! Но ухо зажило, а на серьги-гвоздики с тех пор идиосинкразия
Кровь из откусанной ножницами (случайно, конечно же!) подушечки большого пальца не полностью оправившейся от недавнего перелома руки продолжает течь, заливает пол, столешницу и раковину из Икеи.
И пишущий человек посреди ночи (ведь пишущие редко спят ночами, как все обычные, в хорошем смысле, люди) обматывает окровавленную руку полотенцем и лезет в ящики, в полупустую аптечку и в Интернет, чтобы найти средство, которое остановит кровь в домашних условиях (так подсказывают вопрос поисковики в Интернете).
И он поднимает руку и трясёт ей — ему в Интернете пообещали, что он удивится, увидев, как быстро кровь должна испугаться встряски и остановиться. Но кровь пишущих тоже ненормальная. Она не из пугливых, она начинает бежать с новой силой. Пишущий человек это отмечает, гонит прочь сравнения крови с соком граната, находит бинт.
Он наматывает слои бинта и снова думает. О том, что бинты с каждым годом становятся всё прозрачнее и хуже. И это не тот случай, когда зеркала были волшебнее, а трава — зеленее. Это правда так. Нитки из этих бинтов торчат и сыплются, падают на свежие капли крови, как иней на рябиновые гроздья.
Надо об этом написать, — думает пишущий человек. Ведь у него есть своя колонка. Не каждый может обладать такой роскошью. Иногда такая роскошь сваливается на пишущего, как на бедняка миллионный выигрыш в лотерею. И сперва эйфория, а потом, конечно, привыкает. И даже иногда не пишет в журнал. Но в голову пишет всегда. А там ведь, как в любом компьютере, есть всё, и вечно ничего не найти, когда надо. Или там вдруг вирус (о, эти ужасные вирусы!).
Вот хоть возьми меня. Я постоянно в травмах. Потому что близорука, рассеянна и самонадеянна. И, как будто этого мало, ещё и пишу везде, всегда, и в голове тоже.
И да, это я порезалась. А недавно ломала эту руку (в эпоху коронавируса это особый квест).
А ещё раньше я сломала ногу и после года костылей, операций и прочих перемен бытия получила инвалидность. Это не про жалость. Это про возможность наблюдать и описывать. Теперь пишу много и хочу писать ещё больше. И в свою колонку в том числе. Не знаю, насколько это удовольствие сопоставимо со здоровой красивой ногой, но ведь ничего даром не даётся. Ничего и никому. Для меня инвалидность стала аналогом трамплина. Каталась раньше с гор на лыжах, прыгала там с трамплинов.
А ещё раньше я оторвала связку в плече, когда медленно шла по аллее, а мимо меня очень быстро пробегал наркоман, которого очень быстро догонял патруль. И меня уронили в фонтан. Сбили, как кеглю. И я при падении разрубила связку о мраморный бортик. Тогда я полгода реабилитировалась и тогда же, после очень долгого перерыва, внезапно снова начала писать стихи. Остался шрам на плече. Не последний.
И прошлая жизнь осталась за плечами
Первый подобный шрам случился, когда я, шестилетняя, с другими детьми каталась на велосипеде с закрытыми глазами. И влетела в телеграфный столб, обмотанный проволокой с острым краем.
Дети привели меня под руки, трагическую, с растрёпанной светлой косой, в пыльной одежде и с залитым кровью лбом. Я тихо плакала. Но когда меня хотели отвезти к врачу, чтоб зашить рваную рану на лбу, я заорала так, что моя украинская бабушка перекрестилась и сказала: «Вот бiсова дитина!»
И родители быстро сдались, стали лечить мой упрямый лоб дома.
Не очень большой, но очень памятный, этот шрам остался со мной навсегда. И история осталась. (В голове-компьютере места навалом.)
Я уже не говорю о травмах полегче. Когда, например, провалилась в дыру в лестничном пролёте, как Алиса в кроличью нору, и встала на обе ноги. В одной было потом сильное растяжение, а с другой почему-то ничего не случилось. История, с этим связанная, до сих пор не дописана. И уже не будет никогда.
Ещё файл: раскачивались с подружкой на самодельных дворовых качелях, и труба, к которой они были привязаны, неожиданно скатилась и ударила меня одним концом по голове, а вторым по ступне. Нога сразу же угрожающе раздулась, на голове нарисовалась большая шишка.
Папа тогда схватил и молча потащил меня в травмпункт на руках, а я стеснялась этого, бормотала, чтоб отпустил, чтоб не тащил так на глазах у всех. Особенно у одного мальчика. Тогда он понял, что я выросла почти, и на следующий день купил мне первые модные взрослые туфли. Синие. Я их не могла носить сначала, потом всё-таки влезла и каждый день долго гуляла, прихрамывая, потому что ушиб был сильным и долго не проходил. Я эти туфли помню очень хорошо. На них были почему-то немного разные пряжки. Это заметила только я, но отказалась менять в магазине, не хотела расставаться ни на час с новой собой.
Ещё файл: ждала ребёнка. Юная и счастливая. Грецкие орехи в скорлупе вскрывала ножом. Нож раскрыл вместо ореха мой палец. Пришлось ехать и зашивать. Дочь родилась, а шрам остался. Как тонкое кольцо. Раньше я прикрывала его другим кольцом из кручёной серебряной проволоки, редкой красоты, очень необычным. Всегда привлекало внимание. Как и тот, кто его подарил. Я потеряла того человека. И кольцо его потеряла. И не жалею. А шрам больше не закрываю. Подумаешь, шрам…
И ещё файл: в полутьме ресторана, глотнув шампанского, почувствовала, что горло как будто сильно царапнуло острым стеклом или алюминиевой проволокой.
Что это было? Могло быть и то, и другое.
Времена были те ещё. Другие времена. «Всемирная история, банк “Империал”». Могли встать за спиной и пистолетом у лица поигрывать.
Я держала спину и лицо, та встреча была для меня, как экзамен на самодостаточность и силу воли, и сохранение достоинства.
И я выдержала.
Но потом, и так вполне худая, похудела до состояния щепки, потому что оцарапанное горло и ненадолго вынутое сердце не давали мне ни есть, ни пить нормально ещё долго.
Наверное, внутри, в глубине горла, у меня тогда тоже остался шрам.
Историй много. Как и у всех. Шрамы тоже не редкость. Кто-то их пытается свести, не жалея денег, сил и «Контрактубекса». У кого-то нет на это ни сил, ни денег, ни желания.
Кто-то с ними смиряется, а кому-то их даже целуют и нежно проводят по ним пальцем.
У кого-то на теле их нет. Пока нет.
Но у всех, у всех есть невидимые шрамы. Они самые кривые, глубокие и досаждающие. Они болят и кровоточат, иногда даже от всякой ерунды.
Каждый шрам — воспоминание.
История. Рассказ. Повесть. Роман, роман, роман.