СВЕТЛАНА ГОЛЬДМАН
Родилась и выросла в столице Алтайского края — Барнауле. Печаталась в литературном альманахе «Ликбез», в альманахе русской поэзии и прозы «Литературный оверлок», в журнале «Алтай», на 45 параллели и в других. На стихотворения Светланы написаны несколько песен группы «Лис и Лапландия», одна песня на её стихи написана и исполнена солистом алтайской группы «Nоль три» Дмитрием Чернухой. Альбом из 17 песен на стихи Светланы Гольдман записала музыкант, композитор, исполнитель Татьяна Красовская. Светлана Гольдман ведёт авторскую колонку в журнале писателей «Бюро Постышева».
Живёт в Новосибирске.
× × ×
Не нужно смотреть на то, что лежит на дне.
Борис Бергин
Драгоценный мой свет, ну как там у вас в раю?
На запретные яблочки вновь повысили цену?
Я молюсь, лечусь, записана в «Авиценну».
Я почти не гуляю у пропасти на краю.
Драгоценный цезарь, ну как там у вас дела?
ПВО работает, ангелы все на страже?
Вы живой, я знаю! Вы — не знаете даже,
как себя я от Вас спасала и не спасла.
Драгоценный мой царь, Вы почти не спите, а я
заливаю Вам раны миррой, мёдом и воском.
Серп луны мелькает в закатном небе полоской —
не заметишь, когда наступит пора жнивья.
Золотые сны… Их всегда Вы желали мне.
Золотые сны очень дорого покупают.
Я на самом краю. И дальше — зона слепая.
Я не вижу, не вижу того, что лежит на дне!
Золотой мой Орфей, золотая тайна моя,
я в том месте, где край, где нет никакого рая.
Я царевною в гроб ложусь и не умираю —
только это, мой драгоценный, уже не я.
Знаю всё: Вы меня к себе забрать не могли
в рай, где яблоки поспевают и лозы гнутся.
Мне бы только проснуться… Мне уже не проснуться
на краю весны и любви, на краю земли.
× × ×
Просыпаясь, не помню снов.
Между явью и снами — ров.
В нём темна-холодна вода.
Я боюсь посмотреть туда.
Ты не знаешь, как я люблю:
Как себя из глины леплю.
Тут нужны не шаги — шажки,
Чуть запнёшься — и черепки.
Под ногами — небо и жесть.
Глину надо ещё обжечь…
Ты же знаешь, как я боюсь:
То ли плачу, то ли молюсь,
То ли говорю чепуху.
(Да и рыльце моё в пуху).
Не могу быть твоей судьбой.
Но могу я побыть с тобой
Певчей птичкой, мелкой, ручной,
А не ведьмой, от горя злой.
Я стою, смотри, на юру.
Отведёшь глаза — я умру.
Гранитное
В твоём хорошем и пригожем,
что описать и не сумею,
хрипела под уздою лошадь,
и за спиной клубились змеи.
В твоём гранитно-огранённом,
как памятник всему святому,
что счёл ты мною осквернённым,
всего одна дорога — к дому,
где жду любви я, не проклятья.
С ножом, как месяц, скоро выйдешь.
Лишь для тебя снимаю платье.
Но ты слепой. Ты не увидишь.
Трудное
Как это трудно-трудно-трудно —
в глаза твои бестрепетно смотреть.
Там золото, кармин и злая медь,
на самом дне — осколки изумрудов
блестят как слёзы, — и сверкает взгляд,
и хочется шагнуть на край обрыва.
Как трудно всё. Никто не виноват,
что не мертвы мы, а, как ветер, живы.
Как лес, как степь, как горная река, —
попробуй удержи её в ладонях.
В неё глядится небо. Облака
летят. И клён шумит. И стонет
ночная выпь. И пахнет чабрецом,
полынью, тёмным мёдом, светлым ядом.
Я не хочу смотреть в твоё лицо,
и ты в моё — пожалуйста — не надо!..
Огонь схлестнётся яростно с огнём,
и скроет всё завеса дымовая.
И мы с обрыва в сотый раз шагнём,
в последний раз сгорая.
Любовная анестезия
Когда запахнет вдруг весною
внезапно, кока-кольно колко,–
посеребрённою иголкой
войдёт в предсердие тоска.
И под обманчивым покоем
опасный зверь проснётся снова,
чтоб раскачать утробным воем
луну в летучих облаках.
Любовная анестезия
спасёт от болевого шока,
когда нас страсть прибьёт друг к другу
двойною общею виной.
Мы обошьём себя по кругу,
мы станем бархатом и шёлком,
от нежности саднящей злые,
проткнутые одной иглой.
Сплетём тела и сцепим руки,
пока ещё танцует Шива,
пока ещё запас скольженья
не исчерпался до нуля.
И миг принятия решенья
навечно нам зрачки расширит.
И станет пуповиной жизни
глухая мёртвая петля.
Декаданс
А вчера было небо, как гладкий шёлк:
голубой, и с краешку кружева.
Я вчера смотрела в окно. Он шёл —
подминалась под пятками трын-трава.
Я вчера хотела его любви,
как хотят прощения всех грехов.
Я хотела взгляды его ловить,
никогда, ни за что не писать стихов.
Но с утра одето небо в шинель
и играет с дождиком в декаданс.
Порох снова намок. Им пахнет постель.
И духами с названием пошлым «Шанс».
Письмо в южный город
Перед смертью не надышишься.
Перед горем не наплачешься.
Тучи телятся над крышами.
В гаражах играют мальчики
Песню Цоя, он ведь жив ещё,
На асфальте так написано.
Ангел сушит крылья под плащом,
И, обвешанные письмами
Как гранатами-лимонками,
Мессенджеры с нот сбиваются.
От дождя сирени мокрые,
И никак не распускаются.
Холодно у нас и пасмурно.
А в раю тепло и солнечно.
Там все люди улыбаются.
Им не больно, вот нисколечко.
Мифическое
В хмурый зимний сон забежишь с утра
в ипостаси обычной своей земной…
Зевсом, Одином, Солнцеликим Ра
полежи со мной, поиграй со мной.
Никаких молитв, никаких помех,
никаких обид на короткий век.
Только лён и мех, только тихий смех,
только то, что вытерпит человек.
Я проснусь однажды ранней весной
и замру полумёртвой-полуживой.
Всем скажу: Он лежал, он играл со мной,
приходил с волной и убыл с луной.
И, уже держась из последних сил,
потому что в сердце моём дыра,
прошепчу: Он убил — он меня любил,
Зевс мой, Один мой, Солнцеликий Ра.
Моя дорогая
Как с ним говорить? Как расчёсывать корки
на сбитых коленях,
как снова учить переводы из Лорки,
как ночью весенней
ключи потерять от запретного рая
в страстях закулисных.
Читать в сообщеньях: «моя дорогая»
(всегда по-английски).
И плакать, и плакать, как скрипка, как дети:
до самозабвенья!
И слушать, как в жгут завивается ветер,
ломая сирени
и в косы берёз их соцветья вплетая
меж адом и маем.
Ты больше не darling, моя дорогая.
Так тоже бывает.
Безымянное
Тебя по имени назвать,
Как майской ночью воровать
В чужом саду тюльпаны,
Как на морозе лёд глотать,
Как на поминках хохотать.
Останься безымянным.
Будь в сердце буквой прописной.
Будь в каждой музыке земной
Восьмою тайной нотой.
Её услышит кто‑то,
Поёжившись на ветерке
В забытом Богом уголке
Без солнечного света:
Вокруг ярится лето,
Вокруг толпа, но здесь темно
И очень одиноко
От той тоски высокой,
Что в музыке была слышна.
А оглядишься —
Тишина
И питерская сырость…
Зачем, скажи на милость,
Тебя по имени мне звать?
И так могу я целовать
Всего до исступленья!
И тяжесть преступленья
Так страшно от судьбы скрывать,
Как майской ночью воровать
В чужом саду тюльпаны.
Как на морозе лёд глотать.
Как на поминках хохотать.
Останься безымянным.
Немодное
Шёлк под ножом — это я под тобой.
Небо июня прочерчено молнией.
(Стихотворение выйдет немодное.
Глупые рифмы, как кровь и любовь).
Мне всё равно, что мы вместе не прожили
Целую жизнь, словно несколько дней.
Просто целуй меня. Я же хорошая.
Я никого не хотела сильней.
Снова вина непосильною ношею
Шею и плечи твои обвила.
Я так хотела с тобой быть хорошею!
Только плохой почему‑то была.
Шёлк — под ножом. Так опасно горение
Плоти, которая нас подвела
Под монастырь. От огня в средостении,
От ножевого раненья ушла
В шёлковом платье, тобою растерзанном.
(О, как умел ты любить и терзать!)
И надломилась, как чахлое деревце.
Небо в алмазах и небо в глазах
Больше не светит. Такие уж правила.
Взятку не дашь забубенной судьбе.
И ничего я себе не оставила,
Кроме любви и тоски по тебе.
× × ×
Твой яд — мой мёд. Вода твоя — вино.
Никто не спорит — это всё безумно.
Безумие давно предрешено.
(И жар всегда внутри, скажи, Везувий?)
Не злись на чудо. Ты ли мне не люб?
Никто не плачет на краю карниза.
Всё спрятано в усмешке, в складке губ.
(Скажи уж, Мона Лиза!)
Какая -то немыслимая тишь:
И гром гремит, и вновь грохочет арта.
Смотрю во все глаза, как ты летишь.
Как на полотнах Леонардо.
Сказочное
*
Нарёк царевной. Что тебе ещё?
(О, дура баба, вечно всё испортишь!)
Июнь играет солнечной пращой,
А я одна опять гуляю в полночь.
Одна. Всё это было бы смешно…
Но не тоскливо и не грустно даже.
А в голове моей идёт кино,
Такое, что сюжет и не расскажешь.
*
Нарёк царевной — и живу царевной.
Мне быть как все и стариться нельзя.
Какая, к чёрту, к демиургам ревность?
Неосторожно к пропасти скользя,
Я поправляю сползшую корону
И поправляю заодно судьбу.
Пока не скажут мне: дышите ровно —
Я не дышу. Я со звездой во лбу.
Сплю в хрустале и яблоком играю,
А если плачу, то весь мир топлю.
И не тому, увы, я дорогая,
Кого люблю.
Соль
Жги, обступи, прихлынь!
Друг мой, люби, как враг!
Лучше меня покинь,
Если не любишь так,
Чтобы из стона в стон,
Чтобы ладонь — в живот;
И целовать рот в рот,
чтобы из кожи — вон.
Ослепительный враг,
Друг, что роднее всех,
Мы у библейских врат
Свой рассыпали смех,
И на чистейший снег
Мы рассыпали соль —
Это к ссоре навек,
Только не будет ссор.
Будет у нас с тобой
Тише, проще, страшней:
Если умрёт любовь,
Мир умрёт вместе с ней.
Если не сможешь так,
Лучше сейчас покинь.
Друг мой, люби, как враг —
Жги, обступи, прихлынь!
Останешься стихами
Мне краткость с кротостью не сёстры,
но я тогда бываю кроткой,
когда с тоской, как бритва, острой,
в сердечную перегородку
войдёт простое допущенье
что нас когда‑нибудь не будет,
что мы с тобой земные люди
в простом телесном воплощеньи,
что, постепенно истончаясь,
мы не исчезнем друг для друга,
что, выйдя из земного круга,
мы вновь друг друга повстречаем.
Но эти руки, эти губы,
всегда горячие, как угли…
О, можно ласково и грубо
притиснуть в угол,
прижать, чтоб сердцу стало тесно,
прибить любовью, как гвоздями!
И странно думать, если честно,
что будет с нами,
когда тела, в которых знаем
любой изгиб, любую жилку —
нас предадут. Мы станем снами?
Или другой мы станем жизнью:
травой, растущей из-под камня,
какой‑то из земных причуд?..
А ты останешься стихами.
И их прочтут.