Николай Березовский. Женщина для встреч

НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ
Николай Васильевич родился в 1951 году на Сахалине в семье военного медика. Работал грузчиком, буровым рабочим в геологоразведке, слесарем на заводе, редактором на телевидении, корреспондентом в газетах. Высшее образование получил на отделении прозы Литературного института имени А. М. Горького. Автор восьми прозаических, поэтических и публицистических книг, изданных в Москве и в Сибири; многочисленных публикаций в «Литературной газете», еженедельнике «Литературная Россия», в журналах «Юность», «Октябрь», «Слово», «NAGYVILÁG» (Венгрия), «Советский воин», «Север», «Литературный меридиан» и многих других. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Живёт в Омске.

 

 

Своё тридцатилетие Александра решила отметить тихо и скромно. И всё ради Пирогова: не терпел он больших и шумных застолий. Это раньше на её дни рождения собиралась шальная и чаще всего из случайных людей компания, а теперь она тщательно отобрала самых близких: подругу Нину с мужем, хотя тот и внушал некоторые опасения тягой к выпивке, брата да товарища Пирогова — все люди не то что степенные, но без особых выкрутасов и комплексов. Пирогов одобрил её отбор.

— Это ты правильно придумала, Шура, — сказал он. — Тридцать — не восемнадцать, хотя и восемнадцатый день рождения далеко не повод для веселья. Ещё одним годом меньше, — вздохнул он, и прижался на мгновение губами к её щеке, и провёл ладонью по рассыпавшимся волосам, и эта короткая и такая внезапная ласка сделала Александру счастливой. Она даже забыла, что Пирогов уезжает, и уезжает надолго — на целую неделю.

— Я приеду вечером, за час до застолья, — напомнил он утром, как всегда в это время приунывший и делающий всё невпопад. Вот и сейчас, пытаясь намазать масло на хлеб, тыкал ножом не в маслёнку, а в сахарницу, не видя этого.

— Дай-ка я сама, — сказала Александра, и сделала Пирогову бутерброд, и чашку с чаем пододвинула, стараясь на него не смотреть, потому что сердце её уже сжималось то ли злостью, то ли печалью. Давно знакомые ощущения, но так и не определённые точно за долгие годы одиночества и таких вот утренних прощальных посиделок: Пирогов уходил домой, чтобы собраться в дорогу, а за сборами отчитаться перед женой за ночное отсутствие.

«Придумывает, как бы правдивее ей наврать, — по-обычному опустошённо подумала она, и, как всегда, мелькнуло своё, давно вымученное и, наверное, искреннее до поры до времени: — А я бы, будь он совсем моим, никогда его не пытала!..»

— За час, — повторил Пирогов, уходя. — Ровно через неделю…

И вот неделя минула. И давно был накрыт стол, томилось в духовке жаркое, и до семи оставался ровно час, а Пирогова, всегда такого точного и обязательного, не было. Не слышалось его лёгких, взбегающих по лестнице шагов, и не булькал, словно утопая, звонок в прихожей, — он почти никогда не пользовался ключом, а когда Александра открывала дверь, вид у любимого был отсутствующий, но в глазах бились беспокойство и опасение. Откройся в эту минуту соседняя дверь, спроси сосед или соседка, кого ему надо, он наверняка бы ответил, что ошибся адресом. Такой Пирогов всегда бесил Александру. Смешно бояться и чуть ли не прятаться, когда весь подъезд, если не весь дом, давно знает, кем он доводится квартиросъёмщице из пятнадцатой… Другие, до Пирогова, не скрывались, справедливо полагая, что в их приходах к одинокой молодой женщине нет ничего предосудительного.

«Так то другие…» — постоянно утешала себя Александра, но однажды сорвалась, вылила на Пирогова накопившееся, и если бы он стал оправдываться, юлить, то непременно бы, разъярившись, указала ему за порог. Но Пирогов, как всегда, был прям.

— Глупая, — усмехнулся он, — это не я трясусь перед твоей дверью, а мой инстинкт самосохранения. Мне самому противно и тошно видеть себя таким со стороны, но ничего поделать, хоть убей, не могу. Гадко чувствовать себя шкодливым кобелем, но ещё гаже сделается, если о наших отношениях узнает Маша.

— Зачем же тогда ты ко мне прицепился? — всхлипнула, отходя, Александра. — Зачем?

— Потому что мне с тобой спокойно и хорошо.

— А с ней, с твоей Машей?

— С ней… — Пирогов помрачнел, но выдал правду, пусть и жестокую: — С Машей — временами.

Александра встретила эту женщину, когда-то окольцевавшую Пирогова, встретила случайно, в театре, куда утянула Нина, чтобы не пропал билет, потому что муж её некстати загулял. Предупреди Пирогов, что собирается на этот же спектакль, не пошла бы, естественно, а тут как чёрт дёрнул, — и поплыл под ногами паркет, и, должно быть, так сильно изменилась в лице, что Нина испуганно ахнула:

— Что с тобой, Шура? — но ответ не потребовался, сама узрела, что за пара шествует навстречу. Другая в подобной ситуации прикрыла бы собой подругу, отведя её хотя бы в сторону, а Нинка, дура, не потянула, а ­прямо-таки подтащила Александру вплотную к Пирогову, а точнее — к его жене. Сама же чуть ли не на шее его повисла:

— Приветик, Женя!

— Здравствуй, — с усилием, но не выказав даже растерянности, ответил он Нине, а Александра, словно раздвоившись, видела одновременно и его, такого желанного, и его жену — то ли соперницу, то ли разлучницу. И ничего-то не было в ней особенного. Полнее, разве, да в бёдрах пошире, зато ногами не равняться — коротковаты ноги у супруги Пирогова, да и росточком не вышла, почему в богатом своём наряде на карикатурную Дюймовочку смахивает. А вот надо же — Пирогова-то она, а ты ни то и ни сё, не девка и не баба, сбоку припёка, как говорится. И ещё определила Александра, пока Нинка с Пироговым о чём-то болтала, что не любит его жена, или, если любила когда, давно отгорела к нему сердцем. По глазам «Дюймовочки» определила, зрачки которых ни разу не сузились или не расширились в ревности за мужа, наверняка близко знакомого с двумя в общем-то привлекательными и, сразу видно, одинокими женщинами, иначе бы были у них сопровождающие.

— Ну ладно, Женя, забегай — бросила последний намёк жене Пирогова Нинка, а Александра, простившись молча, просидела затем весь спектакль в полном оцепенении. Вечером другого дня пришёл Пирогов, и, кольнув подбородком лицо, когда целовал в щёку, сказал, как ни в чём не бывало:

— Здравствуй… Я к тебе часа на три…

 

* * *

Сколько было в её жизни таких коротких часов, не счесть, наверное, но никогда не отзывались они в душе такой болью, как с Пироговым. И ещё жгучим стыдом, потому что только с ним поняла она своё отличие от замужних женщин. «Будто шлюха!» — горько думала Александра, отдаваясь Пирогову, но даже намёком не выказывала своего состояния, и только ласки её становились гораздо нежнее и изощрённее тех, какими одаривала Пирогова, когда он вырывался от семьи не на часы, а на ночь или даже на сутки. Александра догадывалась, что и Пирогов переживает подобное, унизительное состояние, а потому, опережая его слова: «Мне пора собираться», — принимала основную тяжесть происходящего на себя, как можно беспечнее выпаливая очередную ложь: то, мол, к подруге в больницу надо, то работа срочная, то по хозяйству неотложные дела…И целовала Пирогова мягко и благодарно в лоб:

— Ты уж прости, ласточка…

И он, всегда правдивый, отводил глаза, говорил, слепо отыскивая её губы своими:

— А я надеялся, что у тебя найдётся ещё хотя бы полчасика в запасе…

— Нет-нет, милый, ты уж прости, обещала, надо, — продолжала, сдерживаясь из последних сил, чтобы не разрыдаться, игру Александра, и одевалась поспешнее Пирогова, и поторапливала его, и выходили они вместе, и она бросалась в первый же автобус или троллейбус, всегда противоположные пути Пирогова, чтобы он поверил в неотложность её выдуманных забот и дел, чтобы не успел прочесть в её глазах мольбу: не оставляй меня никогда!

«Но разве я только поэтому с ним?» — пытала позже себя зло и откровенно Александра, но так ни разу и не решилась ответить на этот вопрос — такой простой и такой сложный одновременно. Ответить на него, определив её будущее, понимала она, мог только Пирогов…

В третий раз будут встречать они вместе день её рождения, и, с волнением ожидая запаздывающего Пирогова, Александра надеялась, что теперь его подарком станет не какая-то безделица, пусть даже очень роскошная, не обязательный букет цветов, — слова станут, которых она никогда не требовала от него, но ожидала постоянно: «Я вот к тебе…навсегда…»

«Может, потому и запаздывает?..» — залила надежда жаром лицо, и Александра тут же ярко и зримо представила, как говорит он жене, этой его Маше: так, мол, и так, но иначе не могу и не умею, ухожу к другой, ты уж прости, если сможешь, не поминай лихом, а я тебя не забуду, разное у нас было, хорошее и плохое, но хорошего гораздо больше, спасибо тебе, я, конечно, подлец или того хуже, но встретил, полюбил, навсегда полюбил — временем проверил…

— Бедная! — всхлипнула Александра, жалея жену, оставляемую Пироговым, и тотчас спохватилась, как бы выпрыгнула из своей по-романному наивной и довольно гадкой фантазии, приобрётшей в её воображении жизненную реальность, и вынесла приговор — уже себе: — Дура! У них же ребёнок! Ах, какая я дура!..

И заревела, как в детстве, громко и захлёбываясь слезами, забыв о ресницах, начерненных тушью, а когда вспомнила, было уже поздно: в прихожей пару раз, точно хлебнув против воли воды, прокричал о помощи звонок. Александра стремглав выскочила из кухни, распахнула дверь, и, как обычно, бочком, впятился в квартиру Пирогов.

— Ты уж прости… Опоздал малость, — сказал он, утопив её лицо в гладиолусах, и притянул, отодвинув букет, к себе: — Поздравляю, Сашенька! Как я по тебе стосковался! — И испугался, разглядев вблизи: — Что с тобой?!.

— Так, ничего… У плиты сопрела, — солгала она, но он, конечно же, не поверил, но и утешать не бросился, усмехнулся лишь криво, болезненно, как никогда не бывало прежде, и подтолкнул Александру к ванной комнате: — Поди умойся. Вот-вот гости нагрянут…

И пока она умывалась, пока массировала лицо, разглаживая набежавшие, особенно у глаз, морщинки, он гремел на кухне посудой, сооружая, небось, как в прошлый раз, невообразимое блюдо, рецепт которого привёз из очередной командировки. Пирогов любил удивлять причудливыми кушаньями, это было его хобби, и готовить умел неплохо, но к плите вставал редко, когда, неведомо почему, нападала на него внезапно кулинарная чесотка. Подвержен ли он ей дома, под боком у жены, Александра не знала, но догадывалась: вряд ли. По натуре Пирогов был сибарит, а его идеалом была женщина, в послушании и преданности которой он бы не сомневался.

— Впрочем, таких женщин теперь днём с огнём не сыщешь, — заметил он как-то. — Помнишь, у поэта: «Станем строчки нанизывать, кто сложнее, кто проще. Но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь…» Нет, дальше. Вот, кажется, так: «…и в кибитках, занесённых снегами, настоящие женщины не поедут за нами…» Прошли те времена, в Лету канули. И дело тут не в материальной независимости и не в феминизации мужчин, как пытаются утверждать социологи и психологи. Декабристки, оставь мужей, были бы по-прежнему богаты и почитаемы, хотя, опять же, власть не обобрала их до нитки, когда они последовали вслед за любимыми или не очень на каторгу… Дело, наверное, в том, что женщины забыли свою вековечную обязанность — быть хранительницами очага. А очаг — это не только кухня и крыша над головой. Это все те нравственные и моральные устои, сформулированные ещё в Библии: вера, надежда, любовь…

— А я… Я не настоящая, я не поехала бы за тобой, пусть и не в кибитке, Женя? — вырвалось у Александры.

Пирогов не ответил, только провёл осторожно и как-то виновато рукой по её волосам, рассыпавшимся по подушке, коснулся легонько губами её плеча, и тогда Александра сказала, впервые признаваясь ему в любви:

— Да, я не жена декабриста. Я вообще не жена. Но за тобой бросилась бы и на край света. Бросилась бы, в чём мама родила…

И опять он промолчал, даже отодвинулся на край кровати, и лишь много позже, когда она уже не сомневалась, что он спит, произнёс:

— Когда-то мне и жена говорила подобное…

— Женя, — сказала тогда Александра как можно твёрже, хотя к горлу уже подкатывал тугой солёный ком. — Женя, но ведь я не твоя жена. Откуда ты можешь знать?..

— Знаю! — ответил он грубо, и теперь, отвернувшись к стенке, отодвинулась от него она, и заплакала беззвучно, надеясь, что он вот-вот опомнится, приласкает, скажет что-то доброе, оправдывающее его и её, но не дождалась, да так плачущей и заснула. А проснувшись, Пирогова рядом не увидела — он вообще пропал, точно его никогда и не было, а явился лишь тогда, когда она, не выдержав разлуки, ему позвонила. Больше они на тему о месте женщины в жизни мужчины не говорили, разве только тогда…

 

* * *

Тогда, случайно узнав, что он попал в больницу, примчалась она, ополоумевшая, в больничный городок на Берёзовой улице, а когда её не пустили в палату, — время, мол, не приёмное! — прорвалась к главному врачу и ­добилась-таки разрешения. Вид её, должно быть, поразил Пирогова — Александра влетела к нему, как с живой водой, добытой невесть где, а он лежал вовсе не полумёртвый, только руки в бинтах…

— Господи, — потянулся к ней, — если бы быть уверенным, что такой ты будешь всегда. — И добавил, поцеловав, тоскливо: — А она лишь по приёмным дням и часам ходит…

— Она ведь работает, — тихо, оправдывая жену Пирогова, сказала Александра. — И ребёнок…

— А у тебя, выходит, сегодня отгул? — печально улыбнулся он. — А Вася уже большой, в садик водим, — сказал как бы уже себе, и перевёл разговор на пустяки. Он всегда так делал, когда ему было худо: или вроде бы беспечно пустословил, или замолкал надолго, или, напротив, взрывался, находя самые обидные укоры и попрёки, — смотря по обстоятельствам или степени тяжести, давящим ему душу. Казалось, он был весь на виду, но за два года близости Александра так и не научилась распознавать, когда ему что надо, чего хочется, хотя подлаживалась под его настроение всеми способами, терпя несправедливости, а порой и унижения, какие, как ни странно, доставляли ей пусть горькое, но удовольствие. Она где-то читала о религиозных фанатиках, истязающих себя веригами и власяницами, — с Пироговым она и была подобной им, и вынесла бы не такое, будь уверена, что дорога Пирогову. Но в этом у неё уверенности не было, а вот в том, что она ему просто нужна, а временами и необходима, — была. И довольствовалась малым. Такие уж, наверное, они люди, иногда нуждающиеся в опоре и поддержке, думала она о Пирогове во множественном числе.

Пирогов был учёным, работал в научно-­исследовательском институте сажевой промышленности, выдумывал горелки для получения сажи, и в больницу попал, когда новая его придумка взорвалась в руках.

— Ты, верно, потому его и любишь, что он — учёный. Редко и необычно любить такого, не слесарь же, как мой Витька, и на олигарха пашет, а не в жилищной конторе за гроши, — ляпнула однажды по простоте душевной подруга Нина, и Александра не стала ей возражать. Что правда, то правда: и учёный, и тот, кто хапнул в свое время народное достояние — сажевый завод и НИИ при нём, хорошо Пирогову платит…

— Может быть, и поэтому, — согласилась она, хотя так и не сумела разобраться, чем всё же дорог ей Пирогов. «Не за ожидание ведь, что он мне ­когда-­нибудь соблаговолит дать свою фамилию», — пришёл ей на ум не рассмотренный Ниной вариант, когда, укрывшись в ванной, она наконец привела себя в порядок.

— А может, ­всё-таки за это? — спросила у своего отражения в зеркале, втирая в кожу крем, и отражение отрицательно усмехнулось: нет, не за это…

— С кем ты там разговариваешь? — крикнул с кухни Пирогов и чертыхнулся, уронив на пол тарелку. Он всегда был неловок, а что тарелку разбил — Александра определила по звуку, научилась.

— С тобой, — ответила она. — Хотя думала, что про себя.

— О чём? Или — о ком?

— О тебе, — опять не уклонилась от правды Александра.

На этот раз рассыпался, зазвенев, фужер.

— Сашенька, твой любимый фужер приказал долго жить, — соизволил тотчас признаться Пирогов.

— Слышу, — улыбнулась Александра, — так виновато прозвучал голос Пирогова, что нельзя было не улыбнуться. «Точно ребёнок», — подумала она и добавила: — Посуда, утверждают, бьётся к счастью…

— Это, конечно, хорошо, но зачем же стулья ломать? — прозвучало в ответ.

«Какие стулья?» — чуть не сорвалось у Александры, но она вовремя прикусила язык, сообразив, что Пирогов привёл какое-то литературное изречение, знать которые, считал он, необходимо каждому мало-мальски образованному человеку. Это была ещё одна его слабость. Расспросы же об изречениях, откуда они, кто сказал или написал, по какому поводу, делали его язвительным и насмешливым. Александра знала, что в прошлом Пирогов страстно мечтал стать писателем, даже где-то что-то печатал, но стал учёным, писательство не кормит, признался как-то, остались лишь прежние связи с людьми пишущими, среди которых у него много друзей и приятелей. Один из них, Виталий, и должен вот-вот прийти на её день рождения.

— Ну, я вас сегодня и попотчую — пальчики оближите! — кричал тем временем через стенку между кухней и ванной Пирогов, хотя можно было и не напрягаться — стенка пропускала и вздохи. А если очень захотеть — и взгляды. И Александра будто увидела его — распаренного, подвязанного, чтобы не запачкаться, полотенцем — почему-то он не признавал фартуков, — счастливого. Но надолго ли? Наступит утро, ему нужно будет уходить, и он уйдёт, пряча глаза, с потемневшим за ночь подбородком, пахнущий вином и ею, Александрой, и, должно быть, оправдается, как всегда, перед женой командировочной задержкой, и та, наверное, поверит, а если не поверит, то прикинется, что поверила, и настанет новая ночь, другая, в которой её, Александры, не будет, а будет Маша, со штампом в паспорте, если, конечно, не сменила советский на российский, в каком штампы о регистрации брака лепят лишь по желанию, и они, возможно, долго не уснут, как-никак, а не виделись неделю, а потом сон всё же возьмёт своё, они уснут, а вот она, тайная его привязанность, так и не сомкнёт глаз, как в ту, в самую первую их ночь…

Кто же привёл Пирогова в эту комнату на четвёртом этаже общежития, которую делила она тогда с подругой Ниной, собирающейся вот-вот выйти замуж, но всё раздумывающей, стоит ли, потому что Витя, сегодняшний её муж, а тогда ещё жених, как выяснилось, любитель выпить… Не Виктор ли и привёл? Нет, не он, себя не обманешь, да и Пирогову известно, кто привёл тогда его к ней. Всё-всё известно, потому и не обратил на неё никакого внимания, у женщины есть утешитель, причём собственный товарищ, который и затащил в уголок, тихий и укромный, чтобы отметить раскованно и без призора жены начало отпуска. Они уже были хорошо навеселе, наотмечались где-то раньше, Пирогов едва на ногах держался, он вообще, узнала позже, редко пил, но голова его была ещё ясной, и оказался он чуть-чуть ниже её ростом, когда снял туфли. А ещё стеснялся, как мальчик, в чужой обстановке, а приятель Саша, представляя его, конечно же, и не предполагал, что между ним и ею, Александрой, всё раз и навсегда уже кончено, она больше не нуждалась в Саше, потому что, едва Пирогов переступил порог, поняла: это тот, которого она искала, ошибаясь и оступаясь, с юности и почти до возраста, для женщины уже критическом. «Разве можно иметь таких друзей?» — благодарно пожалела она ничего не подозревающего Сашу, и наскоро вместе с Ниной собрали они стол, а потом явился Виктор, а чуть позже Пирогову стало плохо, и Александру это обрадовало: иначе он был бы вынужден идти домой. И когда Пирогова уложили на кровать, она, ничуть не стыдясь, попросила:

— Нина, прошу тебя: уйди на сегодняшнюю ночь, ради бога, ­куда-нибудь, тем более, и Витька твой под рукой.

— Ты что, сдурела?! — ужаснулась та. — А Сашка?

— Он отправится к жене, а позже подыщет любовницу послаще, лучше меня.

— Так ведь и этот женат! — не сдавалась Нина. — А добра от добра не ищут…

— Пусть так, но я очень тебя прошу, — не отступилась Александра, и по её голосу, что ли, Нина поняла, насколько всё серьёзно, что не в прихоти или капризе дело.

— Чёрт с тобой! Только вот я — одно, а как ты Сашку выпроводишь, что скажешь ему?

— Это уж моя забота, — успокоила подругу Александра, и когда Нина с Виктором ушли, выпроводила своего тёзку почти силком, потому что объяснений он не принимал и не понимал, не позволяло состояние, в каком находился, хотя суть сказанного уловил точно.

— Я, выходит, хуже его? — просовывал он голову в дверь, не давая её закрыть. — Да, я хуже?

— Нет, ты не хуже, — пыталась втолковать Александра. — Просто он единственный, понимаешь?

— А ты откуда знаешь? — недоумевал, пьяно на неё пялясь, Сашка. — Ты же его впервые видишь!

— Знаю — уже устало отвечала она, и в конце концов изгоняемый любовник рассвирепел.

— Тогда вот что скажу я тебе на прощание, — заявил он, собравшись уходить, но ещё придерживая дверь ногой: — Ты не старая дева. Ты просто старая девка! Ясно? — ухмыльнулся он и убрёл, уже вполне отрезвевший, к жене, на этот раз окончательно для Александры.

А Пирогов остался.

Утром, чуть свет проснувшись, с больной головой, смутно помнящий происходящее накануне и оттого мучающийся ещё больше, он ушёл не простившись, благо, она дала ему такую возможность, притворившись спящей, поскольку сознавала, в каком он состоянии. Но уже в обед затрещал в отделе телефон, и Александра, ожидающая звонка, сняла трубку. Предчувствие её не обмануло.

— Нам нужно встретиться, — сказал Пирогов.

— Зачем? — вроде бы удивилась Александра, хотя понимала, что наигранность в отношениях не в его духе, и Пирогов тотчас об этом напомнил:

— Ты же сама этого хочешь. Иначе бы не вписала свой адрес с такой точностью в мою записную книжку. Так?

— Так, — обречённо призналась она.

— Интересно, а когда ты это сделала? — вновь вернулся он к записной книжке, забивая вопросом возникшую было паузу.

— Под утро, когда ты уснул, — опять не солгала Александра, и даже пальцы, сжавшие трубку, задрожали точно так же, как и под утро, когда она, вдруг испугавшись, что вот он, проснувшись, покинет её навсегда, осторожно сползла с кровати, нашла во внутреннем кармане его пиджака записную книжку и записала в рассветных сумерках свои реквизиты — домашний адрес и служебный телефон. «Увидит — и вспомнит, рано или поздно», — подумала она тогда, и сразу спокойно на сердце стало.

— А я хотел тебя через Сашку разыскивать, за его телефоном полез, а у вас фамилии на одну букву начинаются, — зачем-то стал объяснять он, будто оправдывая свой скорый звонок.

— А имена у нас и вовсе одинаковые, — сказала она тускло, потому что напоминание о выставленном за дверь ещё вчера близком ей человеке было неприятно.

— Да, конечно, — сник и его голос. Пирогов, должно быть, понял, что спорол глупость, но тут же, как бы пытаясь замазать её, сменил тон: — Так когда и где я тебя увижу?

— Сегодня, — не стала юлить Александра. — А где… — Она на мгновение задумалась и выпалила: — Можно у меня.

— У вас, — поправил он, намекая на подругу по комнате, с которой, догадалась Александра, встречаться ему не хотелось, она и на расстоянии читала его мысли и чувствовала настроение. Прежде, с другими, никогда такого не бывало, поэтому, радуясь такой слитности с человеком, внезапно ставшим ей дорогим, повторила уже торжествующе:

— Нет, сегодня — и именно у меня. Нина уезжает в командировку.

— Тогда буду в шесть, — определил свой приход Пирогов, и Александра, заканчивающая работу в половине седьмого вечера, не решилась отдалить время встречи — не потому, что не могла перетерпеть лишнего часа без Пирогова, просто она уже не представляла, что ему можно перечить. «Если хочешь замуж, не возникай перед ухажёром, не то в девках всю жизнь провянешь», — уточнит позже это отношение подруга Нина. Может, она была и права, но тогда Александра и в голове не держала выйти замуж за Пирогова, всё было гораздо проще: неведомое ранее чувство сделало её слабой, податливой, готовой на всё, лишь бы не исчезло то необыкновенное ощущение, когда так славно сознавать, что тебе кто-то необходим, тешить себя причастием, пусть и тайным, к нему и чуточку надеяться, что ­когда-­нибудь подобную необходимость ощутят и в тебе.

— Так ты едешь в командировку? — встретила Александра вернувшуюся с обеда Нину.

— Что, уже сговорились? — ухмыльнулась та, и тут только Александра заметила, что продолжает держать телефонную трубку, захлёбывающуюся гудками, и смутилась — впервые, должно быть, за последние годы. И вдруг оскорбилась чуть ли не до слёз: «Да как же она так может говорить?!»

— Господи, только не плачь. Прости, если что не так ляпнула! — всполошилась подруга. — Еду я в командировку, еду! — зачастила, а когда Александра невольно улыбнулась, удивилась: — Надо же так втюриться! А говорят, любви с первого взгляда не бывает. Вот и верь после этого людям! Нет, — вздохнула она, переводя разговор на себя, — выскочу я ­всё-таки замуж за Витьку, была не была! Пусть выпивоха, да он добрый. Ты как думаешь? — и пропела, не дожидаясь ответа: — «Парней так много холостых, а я люблю женатого-о…» Потому только выйду, — сказала с уже поразившей Александру тоской, — что, кроме Витьки, что-то не вижу вокруг холостых-то парней…

— А может, они нас не видят, а, Нина? — вырвалось у Александры.

— Как это — не видят? — возмутилась та. — Не только видят — большего гораздо добиваются… Помнишь, к тебе этот, до Сашки, из школы милиции, ходил? Сама слышала, ты уж прости: «Люблю, Сашенька, на руках буду носить, милая…» А сам на студентке женился, козёл! Видела его недавно, развёлся уж. О тебе спрашивал. С журналистом, говорю, любится. Учёного-то нынешнего твоего Сашка тогда ещё не догадался к тебе привести на свою голову…

— Так этого мало, что он говорил, — тихо сказала Александра, хотя её и покоробило сообщение подруги. — Надо ещё…

— А, знаю, что скажешь, можешь не продолжать, — фыркнула Нина. — Только, может, моя половина в Африке по пальмам прыгает, кто знает. Тут уже не до любви, когда мне, скажем, давно пора рожать. И ещё, знаешь, что скажу, — решилась, видимо, она на полную откровенность, да помешал вошедший в комнату начальник отдела:

— Клименко, быстренько на двадцатый объект. Там что-то с интерьером набарахлили, — распорядился он, и Александра мигом бросилась исполнять распоряжение. Объект был в двух шагах от общежития.

— Привет передай своему учёному, — сказала вслед Нина. — Рад, небось, до ушей, что я уехавшая, — не удержалась всё же напоследок от колкости…

На радостного, когда пришёл, как и обещал, ровно в шесть, Пирогов не смахивал даже отдалённо. Едва увидя его, Александра определила: что-то случилось. Но расспрашивать не осмелилась, если захочет, сам поплачется, скажет, а вот нежность сдержать не сумела — ткнулась неловко лицом в его грудь и затихла. Пирогов не оттолкнул, провёл по волосам, а затем спине ладонью, осторожно и как-то по-братски, и сказал вдруг такое, чего она никак не ожидала:

— Понимаешь, я далеко не святой, всякое бывало, но сегодня, когда ушёл от тебя крадучись, хотя знал, что не спишь, мне стало так муторно — будто подлость совершаю. Я вдруг представил тебя, оставшуюся, одну-одинёшенькую, вернее — себя представил на твоём месте. И, понимаешь…

Она понимала. Александра сама умела представлять себя на месте других, жить, пусть и недолго, их желаниями, слабостями или силой, потому и не могла отталкивать положивших на неё глаз, как выражается Нина, — боялась противодействием оскорбить или унизить их чувства. Такой уж родилась. И пойми хоть один, начиная с того, теперь далёкого, но не забытого однокурсника по техникуму, которого она впервые пожалела, не оттолкнув от себя, что ею движет… Но никто даже не догадывался о её врождённой слабости, а брать сама Александра не умела. Не умел, похоже, этого и Пирогов, он и был той её половиной, которую она искала, и Александра почувствовала это сразу, едва его увидев…

— Ну что ж, — сказал Пирогов, — пора и честь знать. Сколько можно ждать… Пойдём-ка, Саша, за стол. В конце концов, это твой день. Наш, — как-то странно вдруг добавил он, не поднимая глаз, и вновь, как при встрече в прихожей, дёрнулись его губы.

«Что с ним?» — подумала она, но как бы мимоходом. Двухчасовое ожидание гостей вымотало её вконец и теперь стало до обидного ясно, что никто не придёт. «Ну ладно, брат, — размышляла она, безропотно направляясь из кухни в комнату, где был накрыт стол. — Он всегда говорит: переваривать твоих не могу, особенно последнего, этого сажепромышленника… Ладно, брат так и не смог переварить Женю, хотя и обещал прийти. Виталий — тот писатель, тот, может, пишет, осенило внезапно, у него всегда семь пятниц на неделе. Но Нинка-то, Нинка! Эта-то чего? Ведь столько вместе прожито…»

— Ты не переживай, — точно услышал её Пирогов. — Виталий явится, вот увидишь, просто он необязательный. А Нину, должно быть, Виктор не пустил…

Про брата он тактично не упомянул, это мог сделать только её Пирогов, и Александра благодарно ему улыбнулась. Но вот причём здесь Виктор…

— Они же вместе обещались, — сказала она Пирогову недоумевающе. — Нина говорила…

— Вот именно — Нина, — подчеркнул Пирогов, — а не тот, который уже почти два года её муж. Я бы тоже не пустил и сам не пошёл, — сказал он уже грубо.

— Но почему? — вскинулась было Александра, но тотчас осеклась, с глаз будто пелена спала. Только теперь до неё дошло, почему последнее время не забегает к ней по старой дружбе подруга, избрав средством общения телефон, почему она без ­каких-либо видимых причин сменила работу, почему, наконец, каждый раз спрашивает как бы в шутку, когда позовут её на свадьбу…

— Да, — снова услышал её Пирогов, — у замужних женщин и подруги должны быть замужем. Психология тут простая: с кем поведёшься, от того и… Впрочем, всё в прошлом, Саша, у нас с тобой только настоящее и будущее, — сказал он вдруг так проникновенно, что нельзя было не понять, на что он наконец решился, и Александра ожила. Всё, действительно, в прошлом, да и не было ничего в том прошлом, потому что не было в нём Пирогова, его тепла, его рук, этих смешных сажевых горелок, какими он бредит даже во сне, его имени, наконец, такого, такого… «Как мячик!» — выпрыгнуло мячиком сравнение, и она улыбнулась так легко, ясно и доверчиво, что Пирогов изумился.

— Сашенька! — вырвалось у него. — Сашенька…

За окнами давно уже была ночь, ночь зимняя, поэтому ранняя. Апрелевская улица, когда они пригасили верхний свет, оставив бра, была полна людей, и все куда-то спешили, только у кафе «Ёлочка» мужественно, как постовой, стоял некто, но даже с четвёртого этажа, не видя его лица, можно было угадать, что он молод, и понять, что ни за что не двинется с места, несмотря на мороз, пока не дождётся…

— А если не придёт? — забеспокоилась за ожидающего Александра.

— Придёт, — успокоил её Пирогов. — Когда так ждут, обязательно дожидаются. Да и время ещё детское — десяти нет…

Кафе работало до полуночи.

— А если всё же не придёт, мы позовём его погреться, ладно?

— Придёт, — повторил Пирогов.

Потом они сидели за столом и допивали шампанское. И так тихо и покойно никогда ещё не чувствовала себя Александра в этой комнате, в которой прожила шесть лет с подругой, теперь уже бывшей, и доживала второй год одна, обретая себя лишь в приходы человека, сидящего сейчас напротив. Ей казалось, что отныне так будет всегда, потому что ни в лице его, ни в движениях не было того нарастающего к ночи беспокойства, какое исходило от него прежде, когда он не уходил домой, а оставался у неё. Он, видела она, был дома, жил в этом доме, и Александра молчала, зная, что не обманывается, и боясь обмануться. Молчал и он, потягивая вино, раскованно и свободно молчал. Так, бывало, она молчала с Ниной, когда никто не должен был прийти, когда выпадал полностью свободный вечер, и всё было переговорено, а впереди ждал сон, после которого открывался свет нового дня, сулящего, быть может, то, чём они так ладно молчали.

«Как хорошо, что у нас есть дом», — думала Александра.

После замужества Нины и её ухода к мужу, имеющего квартиру, к Александре никого не подселили, хотя начальник, обещавшийся заглянуть на огонёк, так и не заглянул, да она никого бы и не пустила на подселение, — право жить одной было заработано. В строительный трест, обеспечивший её крышей над головой, она распределилась сразу после окончания техникума, и продолжала в нём работать, когда из-за перемен, наступивших в стране, трест почти развалился, зарплату не выплачивали месяцами, и она перебивалась с хлеба на воду, хотя могла уйти в процветающую на разрухе фирмочку, мастерящую коттеджи для расплодившихся, как грибы, «новых русских», — приглашали. И, получилось, не прогадала — трест, став акционерным обществом, постепенно оклемался, и Александру за знания в своём деле, а скорее всего — за преданность повысили в должности. Была техником по интерьерам — стала инженером. А главное, едва Нина обзавелась супругом, разрешили приватизировать квартирку в общежитии, и Александра, прежде даже не мечтавшей о собственности, стала собственницей. Почему, видимо, и начальник отдела забыл о своём обещании, догадываясь, что его не пустят и на порог, если он подразумевал под «огоньком» то, что прежде дало бы Александре право жить одной. Будь жива мама, Александра взяла бы её к себе, натерпелась та в перегороженной на две половины насыпушке, особенно когда брат привёл сноху, но тогда, запоздало испугалась Александра, где бы они встречались с Пироговым, живи она с мамой. И выходило, что Пирогов послан судьбой. Судьба всё подстроила, а тёзка Саша, почему-то теперь при встречах расхваливающий ненавистную в прошлом жену, был проводником в цепи этой судьбы, сомкнувшейся наконец в замок. В жизни, получалось, всё предопределено: родник может иссякнуть, не дав никому ни капли влаги, а может, сколько бы из него ни пили, забить вдруг гейзером. Александра представила себя гейзером — именно так, пульсирующими толчками, билось её сердце, потому что Пирогов, судя по его виду, уже был готов одарить её подарком, дороже которого никогда уже не будет в её жизни.

— Знаешь, Саша, я не решился сказать тебе сегодня сразу, — заговорил Пирогов, но договорить ему не дал звонок, разрубивший их уединение и, невольно отметила Александра, обрадовавший Пирогова.

— Узнаю — Виталий. Его почерк, — сказал он, а звонок точно замкнуло, он трезвонил беспрерывно, и Александра опередила Пирогова.

— Я открою, Женя… — Но отправилась в прихожую не спеша, ещё, думалось, он доскажет недосказанное, хотелось не чувствовать, а знать, услышать то, что она так часто проговаривала про себя за него: — «Я вот к тебе… насовсем». Но Пирогов не придержал, не приподнялся, она слышала, даже со стула, и Александра, щёлкнув, включая верхний свет, по пути выключателем, открыла дверь. Открыла — и отшатнулась, будто с размаха ударили в лицо, не успев пригасить приготовленную для позднего гостя улыбку.

Перед ней стояла гостья.

— Не ждали? — приглушённо сказала Пирогова, кривя губы. — А может, не меня ждали? Спрашивать надо, прежде чем открывать дверь: кто там? — совет на будущее, — продолжала говорить она, не двигаясь с места точно так же, как и там, в театре, где её впервые увидела Александра. Только теперь в её глазах не было пустоты, в глубине билось пламя, хотя она и силилась выглядеть спокойной. Молчать было глупо, слов же не находилось, такой встречи Александра и представить не могла, но вот случилась, произошла, а что делать, как быть дальше, как поступают в таких ситуациях, особенно ответчицы, — этого она не знала и стояла истуканом: будь что будет. Молчали и там, за спиной, где был Пирогов, — жена его говорила тихо, и он, наверное, не слышал, что происходит.

— Я знаю: он здесь, — поняла по её губам Александра. — Не отказывайтесь. Это глупо — отказываться. Он сказал мне всё…

— Вам сказал, — очнулась Александра. — Он вам сказал. А мне… — Она хотела сказать — не успел, но вовремя, представив себя на месте этой женщины, поправилась: — Мне он ничего не говорил.

— Не играйте, не надо, — кусала губы Пирогова. — Впрочем, — тут же усмехнулась она, — он всегда был тряпкой. И вы, вы, — явно подбирала она подходящее слово, — вы — женщина для встреч! — воспользовались этим! Вася! — вдруг позвала она, и сбоку, наверное, с лестницы, скрытой угловым выступом, не появился — вынырнул мальчик. Мать поставила его перед собой, и теперь, увидела Александра, силы и решимость оставили жену Пирогова, она готова была упасть на колени, но удержалась, выдавила лишь просяще:

— У нас сын…Смотрите!

Александра смотрела: мальчик в пушистой беличьей шапке был маленькой копией большого Пирогова. У неё тоже мог бы быть такой — защитник и прикрытие, да всё думалось, что успеет, оттягивала на будущее исконное бабье предназначение в этой жизни. И вот доигралась — оказывается, можно разом поломать и зачеркнуть все надежды на будущее, промолвив лишь одно слово: «Смотрите!»

— Папа, пойдём домой! — сказал мальчик голосом Пирогова.

Она не слышала, как подошёл Пирогов, не помнила, как осталась одна уже почему-то не в прихожей, а в притемнённой комнате, а потом хлопнула дверь, звякнул сам по себе недопитый фужер, в форточку уплывал дым от дотлевающей в пепельнице сигареты…

«Холодно, — подумала Александра. — Как холодно!» — обхватила она плечи руками. И подошла к окну. За ним, внизу, всё на том же месте, только теперь в полном одиночестве, потому что кафе «Ёлочка» отработало свой срок, притоптывал, опустив уши шапки, некто, уверенный в ком-то так же, как в себе.

В прихожей вновь залился звонок — настойчивый и требовательный. «Виталий, наверное, — пусто предположила Александра. — Или брат?» — равнодушно и не двинувшись с места подумала она.

Спешить было некуда — до следующего дня рождения оставался ровно год.