ЕВГЕНИЙ ЧЕПУРНЫХ
Родился в 1954 году в посёлке Садовка Куйбышевской (Самарской) области.
Стихи начал писать в 1974 году. Публиковался в областных газетах.
В 1975 году участвовал в областном семинаре молодых писателей.
Первая большая публикация в журнале «Юность» в 1978 году была отмечена литературной премией издания «Золотой лист». В 1979 году на совещании молодых литераторов в Москве вошёл в десятку лучших молодых поэтов.
Лауреат российской литературной премии им. И. Дмитриева, других премий от литературных журналов.
Печатался в журналах «Юность», «Наш современник», «Волга», «Русский журнал в Атланте» и в других.
Автор девяти поэтических книг. Член жюри в номинации «Поэзия» Международного Грушинского фестиваля.
Член Союза писателей России.
Руководитель студии литературного мастерства при Самарской областной библиотеке.
Живет в Самаре.
* * *
Не грусти.
В море вечных тревог
никому не поможешь.
Белый парус всегда одинок
(черный, кажется, тоже).
Осторожно тебя обниму,
не касаясь губами.
Белый — в дымке, а черный — в дыму
(алый, кажется, с нами).
У бескрайних миров на краю
завершая беседу,
черный с белым сойдутся в бою
без надежд на победу.
Чья-то сверху сорвется слеза
в бесполезной кручине.
Не мешай. Им без боя нельзя.
Так уж их приучили…
* * *
И опять то ли корь, то ли грипп
пожирает стада человечьи.
Вот и я, моя радость, охрип,
поругавшись с тобою под вечер.
И опять, не добра, не страшна,
как нечитанный Божий подстрочник,
беспредельность ночного окна
сквозь стекло холодит позвоночник
и мешает спокойно стареть.
Отойди, моя роза-мимоза.
Русским людям на небо смотреть
больше часу — смертельная доза.
Бездна с бездной на Млечном пути,
как и мы, ищут места в природе.
А с ума нам уже не сойти,
потому что два раза не сходят…
* * *
мечта — реальности замена и верный ключ ко всем замкам. мне тоже море по колено, когда хожу по облакам. внизу позванивают крыши, у самых ног, у самых ног. и тихо щелкают, открывшись, и твой замок, и мой замок. а ты идешь со мною рядом в недостижимо странный час, и говоришь одну неправду (что краше правды во сто раз). дрожит небесное величье на тонких кончиках ресниц. мы прижимаемся по-птичьи, а вечерком слетаем вниз.
закатный цвет стекает с крыши. и снова каждый одинок. и тихо щелкают, закрывшись,
и твой замок,
и мой замок…
* * *
Зубрю целый вечер (а будто сто лет)
с азартом и даже угаром:
«Как ныне сбирается вещий Олег
отмстить неразумным хазарам»…
Заслушались мать и лохматый Трезор,
двухмесячный и неуклюжий.
Заслушался снежный, таинственный двор,
притихший внутри и снаружи.
Все жутко желают узнать, затаясь,
сомнительной истины ради,
куда там собрался воинственный князь
(тем более, на ночь-то глядя).
Жемчужным песочком натерто окно,
но видно в метелице редкой:
князь пьёт за успех молодое вино
с дружиной и псом-однолеткой.
Дружина могуча, и князь — удалец,
задаст супостатам он порку.
А пес-однолетка (каков молодец!)
похож на меня и Трезорку…
* * *
Все равно,
словно выпавший волос
иль пылинку на Млечном пути,
ты поймаешь мой спутанный голос
и согреешь его на груди.
И на утренней ломкой постели,
на одной из счастливых страниц
нас осыплют лаврушкой и хмелем,
детским смехом и посвистом птиц.
Растворятся в суровой лазури
стыд и срам, и сплошной тарарам,
горы смысла и айсберги дури,
совершенно не нужные нам.
Но сначала,
легко зажигая
золотое сеченье кольца,
ты махнешь мне газеткой, сбегая
со ступенек
чужого крыльца.
* * *
жжет усыпляющим огнем звезда предутреннего часа. спят, стоя, лошади в ночном, спят дед пастух и внук подпасок. подпаску снится гром побед, салют, знамена боевые. еще не создан интернет, комп и приставки игровые. и благородный дух огня сквозит, нашептывая сказку для деда, внука и коня (который ближе всех к подпаску). и пыль стареющих веков из мглы летит на шаровары…
а благородней пастухов, пожалуй, лишь ветеринары.
* * *
Перебираю странные круги
Или квадраты внутреннего мира.
Они отдельны, как твои шаги
Иль искры подожжённого пунктира.
Вот льдинка из небесного стекла,
Что заронилась в сердце при прощанье.
А это дом, в котором ты жила.
Он не пустой,
В нём слышится звучанье.
А это — судьбоносная печать,
Которой мы отмечены с пелёнок.
А это я тебя иду встречать,
А это ты смеёшься, как ребёнок.
А это — сгусток тёмных, тайных сил,
Сомненье наше, наше многоточье.
А это дыня. Я её купил,
И мы её съедим сегодня ночью.
* * *
Не вечер,
а мгла бездушная
сзывает в степи коней.
Скажи что-нибудь ненужное…
А вдруг оно всех нужней?
Над стылой вечерней вишнею
окно свое разолью.
Скажи что-нибудь… неслышное…
— Я тоже тебя люблю…
* * *
Ни плащом, ни курткой венскою
Мне себя не изменить.
Наряжаться — дело женское.
Наше дело — оценить.
И не брать, играя, за душу
Умниц и воображал.
Наше дело — топать рядышком
И держаться за кинжал.
И не быть покорной жертвою,
И в свою не верить власть.
Выстрел в спину —
Дело женское,
Наше дело — не упасть.
* * *
На бампере четвёртого трамвая
блестит вода живая дождевая.
А в толще той воды (или реки)
живёт микроб,
слагающий стихи.
Он жаром пышет,
звучной рифмой бредит,
он два часа уже куда-то едет
и два часа охваченный рекой,
рыдает над трагической строкой.
Вода блестит и тает в испареньях.
Микроб, ты оживешь в стихотвореньях!
Ты всем докажешь,
презирая трёп,
на что способен творческий микроб!
…пока сверкает капля дождевая
на бампере четвёртого трамвая.
* * *
Все устаканилось в мире базарном,
каждой пшеничке — достойный амбар.
Молча пьет водку за стойкою барной
не долетевший до солнца Икар.
Близится полночь, как буря в пустыне
(слышь, капитан? не уснул, капитан),
Пьяные слезы текут по щетине
и, как по желобу, льются в стакан.
Кто бы поверил, что дух встрепенулся,
что поднялась и опала волна…
Он долетел.
Не упал.
Прикоснулся.
Просто вернулся не в те времена.
* * *
Не вдохновленный духом быт —
вот тяготение земное.
Оставь себе,
что не болит,
а мне отдай все остальное:
неровный пульс, виски-тиски
и тяжесть нервную в затылке.
С того и пишутся стишки,
боль раздробляя на опилки,
и вьет колечки, чуть дыша,
мой недокуренный чинарик.
С того и светится душа,
как заблудившийся фонарик.
* * *
аукаться: я здесь, я здесь, я здесь,
в лесу, в горах, в степи, заросшей светом.
я был когда-то
снежным человеком,
и снег с души
стряхнул еще не весь.
еще его последние холсты
не расцвели травой и птичьим пеньем.
он тает только от прикосновенья,
а прикоснуться
можешь только ты.
из окон золотых, из милых детств.
из ласковых имен, не вхожих в святцы,
аукаться:
— я здесь! я здесь! я здесь!
и, просыпаясь,
робко
прикасаться…
* * *
Оконный холст — не лист в тетрадке,
он краток, словно бытиё.
День вынимается из рамки,
а ночь вставляется в нее.
Ах, это звездное круженье,
богослуженье и разбой.
Благословенное движенье
незримых рук над головой.
Душа моя, мы, как подранки,
друг к дружке жмемся в холода.
Смерть вынимается из рамки,
а жизнь вставляется туда.
Там наша музыка не спета,
там наш узор не перешить.
Я и нашел тебя,
чтоб это
тебе на ушко сообщить…
* * *
Снег пылью вскипал на ветру.
Крыльцо заметало.
— Я завтра, наверно, помру… —
мне бабка сказала.
Протерла клеенку стола
движеньем усталым
и старенький примус зажгла
под чайником старым.
Я ей притащил молока.
А после — скучая —
на память «Конька горбунка»
читал ей за чаем.
Сквозь слезы оконного льда
дух вечности веял.
Я ей не поверил тогда…
А утром поверил…
* * *
Куплю две свечки длинных, словно ночь,
Красивых, как две юных китаянки.
И превратится комната точь-в точь
В часовенку на дальнем полустанке.
Не буду я молиться невпопад,
Просить, чего не знаю сам, у Бога.
Но буду видеть, как они горят
И в чем-то им завидовать немного.
Поглядывать на полночь за окном
И слушать тихий треск и дальний ветер.
И думать —
Нет, не о любви! — О том,
Как быстро все горит на этом свете.
* * *
опять в сомнениях недолгих делю весь божий мир вокруг
на них и нас, на злых и добрых,
на человеков и гадюк.
и нет середки между ними, лишь страшный столбик межевой
между чужими и родными,
меж мертвой зоной и травой,
и словно снова место ищет в какой-то повести иной,
кружит душа над пепелищем и нежной рябью травяной.
и, на просторы жизни глядя, читает встречные сердца,
но нету края — светлой пади,
и черной пади нет конца…
а после, утречком туманным, всплыву, как облачко в окне,
вздохнув устало:
— где ты мама?
я так искал тебя во сне…
* * *
Трава, залитая дождём.
Похожа ночью на болото.
— Куда мы, милая бредём.
Как два слепца из анекдота
То ль под расстрел.
То ль под венец
Спешим, по дождику ступая.
И я — слепец.
И ты — слепец.
Да и сама любовь слепая.
И вся Земля как детский сад,
Что ждёт отцовского прихода,
И глаз намокших с небосвода
Не сводит тыщи лет подряд.
И тыщи лет с пустой сумой
Идут король и королева,
Влюблённые Адам и Ева
Идут сквозь ночь к себе домой.
Скрипит колодезный рычаг,
И Ева пьёт из грубой кружки,
Как и пристало побирушке.
Утратившей родной очаг.
Шумят ночные камыши,
Фиалки кланяются Еве,
Как и пристало — королеве:
И до земли, и от души.
Застонет филин вдалеке.
На лунный свет лосенок выйдет.
Любовь слепа.
Она не видит.
Какое яблоко в руке.
Танцы
Белый танец — простительный грех,
Как цветок — сквозь решетку в темнице.
Белый танец придуман для тех,
Кто уже ничего не боится.
Он как облачко,
В противовес
Всем засовам, задвижкам, заглушкам.
Он к тебе приплывает с небес
И неслышно целует в макушку.
И редеет угрюмая муть…
Лишь однажды пройти над обрывом,
Лишь однажды в глаза заглянуть –
И остаться навеки счастливым.
Пусть вдали, в завершенье утех,
Чёрный танец грядёт как темница.
Чёрный танец –
Он тоже для тех,
Кто уже ничего не боится.
Спасибо! Очень глубокие и точные стихи!