More

    Светлана Гольдман. В нашем городе вечного августа

    Светлана Гольдман

    СВЕТЛАНА ГОЛЬДМАН
    Родилась в столице Алтайского края – Барнауле. Неоднократно печаталась в литературном альманахе «Ликбез» и в альманахе русской поэзии и прозы «Литературный оверлок». На стихи Светланы группой «Лис и Лапландия» написаны несколько песен. Ещё одна песня на её стихи написана и исполнена солистом алтайской группы «Nоль три» Дмитрием Чернухой. Живёт в Новосибирске.


     

     

    Никогда и ни с кем

    Никогда и ни с кем ещё не были оба так близко
    к красной глине у берега самой последней реки…
    Не искать объяснений, не врать, не просчитывать риски –
    просто впитывать жизнь, зажимая друг друга в тиски
    самых тайных страстей и фарфорово-нежной печали,
    набирая, как влагу корнями, горячую кровь.
    Мы, по сути, в конце, а как будто бы в самом начале
    безымянные пальцы на правых с трудом продеваем в любовь.

     

    Озон

    Зарывать в его волосах свой озябший нос,
    застревать в его небесах, забывая боль.
    И, на новый ответ получая новый вопрос,
    заливать в кюветы накопленную любовь.
    И в одном любимом лице видеть сотни лиц,
    замирая в неясном предчувствии полусонном…
    А макушки любимых, как гнёзда у райских птиц,
    пахнут перьями, солнцем и предгрозовым озоном.

     

    Смородина

    Смородиновый куст.
    Все пальцы в тёмном соке.
    И мир опасно пуст
    в предчувствии высоком.
    И небо, набухать
    готовое дождём.
    Скрипучая кровать
    и загородный дом…
    Весь мир сгорает в дым
    и воскресает вновь.
    Не спим, не спим, не спим,
    чтоб не проспать любовь,
    а чтоб наверняка –
    рояль в кустах играет.
    И тянется рука,
    и сердце выбирает
    наощупь, наугад
    мелодию свою.
    И ягоды висят,
    как яблоки в раю.

     

    Песенка о радости

    Так безрадостно этой долгой зимой.
    В снег упрятаны хмурые города.
    Расскажи мне о радости, светлый мой.
    Я поверю. Я верю тебе всегда.

    Мне так холодно этой долгой зимой
    у подножия вечных алтайских гор.
    Расскажи мне о солнце, горячий мой.
    Я поверю, как верила до сих пор.

    А ещё присниться не позабудь
    в час, когда тоска с метелью поёт
    заунывную песню и прямо в грудь
    упирает тупое своё копьё.

    Я проснусь и пойму, что весна вот-вот.
    Что осталось жить всего ничего.
    Но смотри: приподнялся небесный свод
    от тепла дыхания моего.

     

    Письмо в Эдем

    Только голос заслышишь –
    сердце где-то у горла.
    Переспевают вишни.
    Ангелы дуют в горны.
    Лето катится с горки
    к осени впереди.
    И от походки гордой
    сердцу тесно в груди.
    Только взглянет с прищуром –
    рвётся сердце, горит.
    Господи, милуй дуру!
    Господи, подари
    вечность, в которой губы
    от поцелуев – в кровь.
    Ангелы дуют в трубы.
    В яблоках ждёт любовь.
    Пчёлы поют осанну
    всем цветам на пути.
    Ну, а дальше уж сами.
    Сами должны дойти,
    вызреть, как это лето.
    Кончимся, что с того?

    Господи, сколько света
    в нём горит твоего…

     

    Полынное

    Между пальцев – полынь, перетёртая в пыль.
    Голос с небес звучит или кажется всё?
    Как раскормленный кот, чёрный автомобиль,
    фыркая и урча, счастье в ночь унесёт.
    А поутру – тоска, как непрерывный сон,
    медленный сериал, где не видать концов.
    Кто там кому вась-вась, кто там в кого влюблён,
    в общем-то, наплевать. Выйдя из берегов,
    время вынесет всё, даже несносных нас.
    Будут ли вспоминать? Будут ли сожалеть?
    Вот и ещё один солнечный день погас.
    Холодно в небесах. Холодно на земле.
    Что ж ты впился, как клещ, что ж обвилась плющом
    я, которая жить без любого могла?
    Как же пахнет полынь старым твоим плащом –
    горькая, как любовь, серая, как зола…

     

    С.

    Пусть в Вас, мой князь, живёт мой каждый стих,
    пусть греют Ваши простыни жар-птицы.
    Что может быть страшнее глаз чужих,
    которые скребут родные лица
    невидимым, но грубым наждаком,
    сдирая жадно счастья позолоту?
    Стыковка с каждым злобным дураком
    в нас чистое откусывает что-то.

    Как Вы меня умеете хранить
    от многих бед, так и отец не сможет.
    И между нами шёлковая нить
    в игле под кожей,
    и сыплет золотая пыль
    сквозь поцелуи,
    и кобылица Блока мнёт ковыль,
    и девочки Дега танцуют.

     

    Авитаминозное

    Я была пересмешница,
    я была хороша.
    В феврале только вешаться
    или сердце с ножа
    есть без соли и перца,
    запивая вином
    (чьё-то сладкое сердце,
    упиваясь виной).
    В марте просто преставиться.
    О сгоревшей дотла
    скажут люди – красавица,
    скажут люди – была.
    Я мерзлячка известная –
    птичий пух, рыбья кровь.
    Быть гордячкой неверною
    отучила любовь –
    и, как нищий на паперти,
    жду его на ветру.
    Может быть, в чьей-то памяти
    никогда не умру?
    Там, наверное, весело,
    страшновато чуть-чуть.
    Вот и крестик повесили
    на шнурочке на грудь.
    …И на холоде кафельном
    так стоять пред Отцом
    с полотенчиком вафельным,
    с удивлённым лицом.

     

    Сохрани

    Ветер гоняет листья, как юный пёс.
    Всё нам врали, что время идёт – и лечит.
    Все нам врали. Кресты натирали плечи.
    Каждый свой, как получалось, нёс.

    Тех немногих неврущих, Боже, спаси.
    Их ведь никак нельзя заменить другими.
    Даже такое же имя – не то же имя,
    хоть сто раз попробуй, произнеси.

    С незаменимыми, кроме крова и хлеба,
    ты поделился однажды самим собой.
    Просто с ними ты увидел любовь.
    Крест тяжелый неся, ты увидел небо.

    И пока пернатые облака
    на лету пробивают ветрá и птицы,
    и пока столько света в любимых лицах –
    солнечных брызг и лунного молока, –

    этот свет из памяти зачерпни
    и умойся, как водой из колодца.
    Ветер гоняет листья, и Бог смеётся.
    Сохрани это тоже в памяти, сохрани.

     

    За стеной

    Просишь – так получи (да и куда с подлодки?).
    Как поленья в печи, дни обратятся золой.
    Ангел мой, не молчи тягостно и неловко –
    старых грехов кирпичи станут новой стеной.

    Там, за стеной, тепло. Чёрный заварен чай,
    жёлтым солнцем лимон катится по столу.
    Ангел мой, промолчи, лучше не отвечай.
    Знаю, каждая ложь – непротивленье злу.

    Мы с тобой никогда лёгких путей не ищем
    и претензий не шлём равнодушной судьбе.
    Так вдвоём и живём, пара богатых нищих,
    всё-то другим простив, и ничего – себе.

    Ангел мой, не горюй, что за стеной остались
    ворох настольных игр, несколько пустяков.
    Этот лёгкий тремор – прошлых веков усталость.
    Чёрным чаем запей ком несказанных слов.

    Томно-тягучий блюз, терпкий кружок лимона –
    что ещё нужно нам здесь, в локальном раю?
    Выше на сантиметр, ниже ли на полтона
    ты ль меня вознесёшь, я ли тебе спою…

     

    Сонное

    В цепких лапах зимнего Прокруста,
    прищемляющего нашу плоть,
    сны так целомудренны, и пусто
    в пачке от арабики с робустой  –
    лишь игла, которой уколоть
    невозможно, напрочь затупилась…
    Видишь, ничего и не случилось.
    Видишь, как он милостив, Господь.

     

    Город вечного августа

    В нашем городе вечного августа тихий дождь
    осторожно хрустит черепицей соседних крыш.
    Там меня ты ежедневно и верно ждёшь,
    вызывая, у окна меня сторожишь.

    В нашем городе вечного августа облака
    укрывают небес сапфировое стекло.
    По волшебному блюдечку катится яблоко –
    и становится в сердце твоём так тепло-тепло…

    В нашем городе вечного августа ветер спит
    в позолоченных листьях, видя странные сны,
    как в кострах осенних чья-то радость горит,
    как звенят в городах чужих мониста весны,

    как зимой метели пускаются в дикий пляс,
    на дорогах чужих чужие пряча следы.
    Но храним все райские яблоки про запас
    в нашем городе вечного августа я и ты.

    Проливает вечер лунное молоко,
    и последние капли падают тяжело.
    По волшебному блюдечку катится яблоко –
    и становится в сердце моём так светло-светло…

     

    * * *

    Знаю, ты – умираешь, я – не живу.
    Нам отпущено жизни ничтожно мало…
    Как сёстры Чехова, брежу: «в Москву, в Москву»,
    чтоб там вцепиться друг в друга у терминала.

    Может, во сне увидимся? Там всегда
    всё так реально, что незачем просыпаться.
    Там твои губы, твоя живая вода –
    можно пить взахлёб, взахлёб целоваться.

    Можно ещё тебе писать sms.
    Или в почту. И да, конечно, соцсети –
    дебри инетные, потусторонний лес,
    где всё на свете есть. Не на этом свете.

    Можно ещё от тебя дождаться звонка,
    голос ловить, как пенье ангельских труб,
    и вспоминать, вспоминать, как твоя рука
    нежно касалась шеи, висков и губ.

    Мы умираем оба, так что ж теперь.
    Будем писать, звонить, прилетать и сниться.
    Я благодарна любой из моих потерь
    только за то, что позволили нам случиться.

     

    Ни за что

    А за что там любят других, я не знаю. Зато могла
    я легко бы сейчас назвать два десятка веских причин,
    почему, увидев тебя, не раздумывая, ушла
    от таких распрекрасных и безнадёжно земных мужчин.
    Я люблю тебя ни за что. Я смотрю, у окошка стоя,
    как, взмахнув полою пальто, ты взмываешь в небо седьмое.

     

    Считалочка

    Вертеть на пальце гладкое кольцо
    и понимать – они не здесь, не с нами,
    занявшие заветное крыльцо
    сыны царей, сидящие с царями
    и ждущие, когда по именам
    их назовут. Они не могут сами
    ни звание, ни облик обрести.
    Их обозначить нужно и спасти,
    узнав под голубыми небесами.

    А как узнаешь – сердце береги.
    Оно без предложения руки
    уже навеки присягнуть готово
    на верность только сыну короля,
    в ком кровь горит, кому дана земля,
    как дар. Чей мир, как дом. Чьё слово
    одно способно мир перевернуть.
    Не можешь королевой стать – забудь!
    Пусть катится кольцо с крыльца златого…

     

    Библиофилия

    Дойти до ручки, дойти до края,
    дойти до ссученной в нитку сути,
    и потянуть за неё, играя
    в смешные игры из «Камасутры».
    Пусть будет больно, пусть будет сладко,
    а после – горько, как от хинина.
    И встанут числа в таком порядке,
    что теоремой необъяснимо.
    За ними встанут слова и знаки
    не вычитанья, а препинанья.
    Мы станем белым листом бумаги.
    Мы станем снами.
    А после – книгой. Прочтите, дети.
    И позавидуйте, и поплачьте.

    Пусть повторяется всё на свете,
    но встанут буквы чуть-чуть иначе.

     

    Банальное

    Зима пришла нежданно – в октябре
    (и для Сибири беспощадно рано),
    а ночью вышел месяц из тумана
    и нож достал из ножен в серебре.

    И ну кромсать тугие облака!..
    И птиц небесных перья полетели.
    Мы не хотели, точно не хотели
    ни знака, ни письма и ни звонка

    из прошлого, из будущего ли –
    нет разницы для тех, кто обручится
    с тоской, ревнивой серою волчицей,
    и будет отрываться от земли

    по миллиметру в сутки. Но когда
    уже привычно не нащупать тверди,
    любовь удержит. Та, что дольше смерти.
    И даже пострашнее иногда.

    Хотя, с обратной если стороны
    взглянуть на эту сторону, то видно,
    что смерть – не враг. И вовсе не обидно,
    что ты к любимым тайно ходишь в сны

    и тайно гладишь их по волосам
    (о, даже иногда целуешь страстно),
    а смерть сверяет время по часам
    на чёрно-красной ленточке атласной.

    И у неё совсем иной отсчёт,
    часы её точны – и слава Богу!
    Закончится и этот трудный год,
    а там и дни прибавят понемногу.

    Так нехотя сперва, за слоем слой,
    снега разлезутся, как старый мех, на клочья.
    И мы, другой, уже весенней, ночью
    отпетые, поймём с тобой,

    как счастливы/несчастны, всё равно –
    случилось всё, что и должно случиться.
    И месяц, что едва успел родиться,
    отсалютует ножичком в окно.

     

    * * *

    Хочешь меня убить? Целый мир сотри –
    вымарай, выжги, сдёрни с пальца кольцо,
    голос забудь и не вспоминай лицо.
    Так и живи потом с темнотой внутри.
    Я же запомню каждый твой взгляд и стон,
    каждое слово случайное, каждый жест,
    чтобы легко потом заманивать в сон:
    утром проснёшься, в горле – сухость и желчь.
    Сердца не слышно, губы – ржавая жесть,
    пальцы гладят всклокоченный волчий мех…
    А за окном меняют Палех на Гжель –
    синее небо и белый крахмальный снег.

     

     

    Оставьте ответ

    Введите ваш комментарий!
    Введите ваше имя здесь

    одиннадцать − 2 =

    Выбор читателей