Ольга Лафуткина.
Шёпотом, сёстры…

Так выключается небо

Хочешь, пойдём окраиной до реки, чтоб в рюкзаке — ​лишь яблоки и вино. Август сомкнёт за спинами ровный зной. Ястреб легко начертит свои круги. Списком ещё не вставшие корабли. Время ещё не в рамочке на стене… Но при возвратах так глубоко болит флейтой нездешней нежность твоя во мне, бьётся в груди, окрашивает мой день белым и красным, лечит танином ночь. Август медовый, яблоки и вино длятся и снятся в тихом моём нигде. Здесь обучают падать, прощать и стыть под антрацитовой лампой небытия. Так выключается небо, любовь моя, но остаёшься ты. Остаёшься ты.

Жалостная песня

Твои ангелы к теплу улетают зимою.
Поднят флаг, но нет секстанта и связи — ​ни с кем:
моя лодочка плывёт по железному морю, 
мои синие глаза ищут берег в тоске.
Ветер душу вынимает шершавой свирелью
и свирепо выдувает из тела тепло. 
Я бы птичкою взлетела — ​да крылья сгорели, 
я бы рыбкою нырнула — ​да время ушло.
Кто б войну ни развязал, побеждают вороны:
марш печальный не обманет камуфляжем фанфар.
Отстреляться от Пилатов не хватит патронов, 
прочитать Твою любовь не поможет филфак.
Почему все караваны уходят на север?
Почему все, кто ушли, так кроваво болят? 
Назови меня, как хочешь, лишь будь милосердней,
забери меня домой в мой единственный сад.
Грустной фреской на стене придорожного храма
моим строчкам осыпаться — ​всё тоньше букет. 
У меня в ладони мак — ​незакрытая рана, 
на губах моих печать на немом языке.
Мы с Тобою серебром надышаться хотели —
почему же Ты, мой Отче, решил опоздать?

И баюкают Европу туманы-метели,
а над Азией горит золотая звезда.

Время сказочных передач

Я продолжаю складывать лёд в слова, жечь наши страхи, верить в тепло и дом. Солнце не станет бешено ревновать, снежный крахмал смывая своим бордо. Я нарисую на уголке письма, что тишина застыла в пустых садах, что наступила пасмурная зима — ​дивное время сказочных передач; просто зима, нашедшая свой приют, нежная и уставшая догонять — ​время без спама, время — ​холодный брют

— чистый канал для музыки и меня.

Сердечное

Жёлтой Капеллой греет Возничий
город, промёрзший до самых костей.
Не получилось чисто, технично
выйти из этой зимы без потерь.
И, отравившись угольным дымом,
на чудеса уповать перестав,
я отползаю к тёплым твердыням –
серому пледу, мурчанью кота.
Я отползаю к брошенным текстам,
к чётким границам своей колеи,
тихо скуля: я — ​глина, я — ​тесто,
Господи, Господи, в пальцах твоих…

К бабкиным песням, к солнечной речке
я отползаю, цепляясь за нить
кровом и кровью пахнущей речи,
созданной, чтобы меня сохранить.

Романс

Нет имени страшнее твоего.
Нет твоего прикосновенья слаще.
Ты — ​сердце темноты моей, кипящей
под катаной бронёй летейских вод.
Однажды изменив меня войной —
огнём и сказкой, музыкой и болью,
ты стал мне чёрным светом, и с тобою
я не нуждалась в патоке земной.
И до сих пор, преградой меж людьми
и мной, молчанья ниже на полтона,
осколками со своего Плутона
ты пробиваешь мой прекрасный мир.
Мишень и снайпер — ​кровное родство,
гармония, порочащая небо,
и потому от Босха до Эреба
нет имени страшнее твоего.

Из цикла «Тексты»

я в рассвет впадаю, стираясь кожей
по стене несусь полосатой кошкой
в чёрный люк окна — ​золотым лучом
головой своей — ​на твоё плечо.

просыпаясь, город смеётся ржаво
бьёт ключами, хлопает этажами.
огнестрельной жаждой печёт в груди
поцелуй меня, а теперь — ​иди.

возводи мосты, попирай устои
и не знай, чего мне вернуться стоит.
через лёд и лаву каких миров
в твою грудь влетает твоё ребро.

Им просто не сбудься кошкой

У них имена просветителей. И на треть — ​в них древняя кровь степенных садовых гномов. Они очевидны, как дата в календаре, они оставляют след и молчащий номер. В их частных коллекциях — ​подлинники Дельво, в их личных яслях уже оперилась смена.
Спали все тетради, дрова, перейди на вой и ночью сгинь, не дождавшись аплодисментов. Растай, затаись, перебейся, начни с нуля. По чёрным сугробам марта гнобя фактуру, беги без оглядки, без жалости оставляй на тающем льду лохмотья брони и шкуры. Осядь в Хобокене и, соль отряхнув с костей, расти ежевику, басни меняй на жито.

И в лето, когда они будут тебя хотеть, им просто не сбудься кошкой десятой жизни.

* * * 

1. Ах, как она танцует

Остановись, ещё не ясен жребий…
Еврипид, 413  г. до н. э.

В спутанных влажных кольцах шипит Аид, бешеный колокольчик звенит, звенит… Ах, как она танцует, боги мои, как её чёрное солнце летит в зенит, плавится и течёт по ладоням плит, жжёт и кровавит глину мечты во мне. Как же болит, ну как же оно болит, сердце моё на тёмном солёном дне. Только за что же эта глухая боль — ​видеть, как у безумия на краю входит в неё весёлый и пьяный бог и превращает в бакхе любовь мою?.. Мойрам едино — ​мерить тоскою ль век, радостью ль… Может жечь во рту серебро. Мне говорили, царских она кровей, и на руках её, и на нити — ​кровь. Ей не нужны ни пурпур, ни нежный шёлк, ни моё злато, ни моё имя. Я — ​тень её солнца, стёртая в порошок мельницами богов… Не вернуть меня. Я, как всегда, накрою её плащом и в тёплый дом мой бережно отнесу
— грозные боги, что я могу ещё, —
только бы видеть, как на её плечо
звёздные бабочки сыплют свою пыльцу,
только б легко касаться, забыв дышать, шрамов под краской, нежных, припухших губ, только б забыть, как выбитая душа стынет багровой кашею на снегу. Я улыбаюсь Гелию-палачу, звёзды рисую лезвием по золе. Утром она уходит, а я молчу, просто молчу и просто смотрю ей вслед. Но как забуду внятно зовущий край, медленно между рёбер входящий нож, от её тихого шёпота — ​каждый раз:

— Боги мои, ты так на него похож.

2. Электра — ​Оресту

Что мы ей, колеснице бога?
Еврипид, 413  г. до н. э.

Шёпотом, сёстры…

Птицы летят на звук нежного голоса и оставляют клочья: красную пену, молотую листву — ​больно и отдышаться не хватит ночи… Жизни не хватит. После прольётся дождь — ​чистый Эдем для выклеванного мозга. Боги мои, он так на тебя похож, тёплый двойник твой с сердцем нежнее воска. Кто мне сказал, что Хроноса больше нет — ​вышел из чёрной башни и в воду канул?.. Ты поцелуй меня в моём мёртвом сне, освободи мой крик, превращённый в камень.

Шелестом, сёстры…

Я и сама сестра всем, кто терял любовь и лишался неба. Я проклинаю тех, кто тебя забрал, и ненавижу лживые губы Феба — ​Зевсово семя! — ​не для таких Эреб, нам обживать ристалищ его красоты: лёд и огонь, тоску легендарных рек, лезвия в ране колкие повороты. Кто эти тени — ​Кастор, отец, Пилад? — ​Сгустки вокабул, долгий P. S. Итаки. Радость моя, я только тебя ждала всю эту смерть на каждом её этапе.

Воздухом, сёстры…

Заново б всё начать — ​жаль, невозможно. Жало… как жалит жалость. Помнишь, попала молния в твой колчан — ​и загорелась роща, а я смеялась. Мы целовались, лили своё вино, злые волчата, чахлые лозы трона. Солнце моё, мы умерли в эту ночь, а уж потом Эгисф захлебнулся кровью и Клитемнестра в сердце впустила меч. Мстительны боги, хрупок сосуд из глины. Я привыкаю к вечной для нас зиме и забываюсь только под тамбурины.

Нас не учили плакать, любить, прощать.
Нам говорили: кисти верна праща,
и он прольётся — ​как там ни запрещай –
дождь золотой землячке моей, Данае.
Вечер осенний лунное молоко
выпил и спит. Решение — ​под рукой.
Я попрошу его и уйду легко.
Солнце моё, ты ждёшь меня там, я знаю.

3. Какими мы были здесь

Эту сказку мне шепчет седая молва…
Еврипид, 413 г. до н.э.

Нас не учили плакать. Я научусь прямо сейчас. С востока спешит гроза. Роща пригнулась. И к твоему плечу мне остаётся молнию привязать. Пусть тебе будет в адской ночи светло, пусть с тяжкой ношей будет тебе легко. Мельницам олимпийским пустяк – смолоть мой поцелуй последний и твой покой, вечный и не тоскующий по земле, письма мои – ударами по воде, белый твой шёлк и мой уходящий след, память о том, какими мы были здесь.
Тихо топить слезами бессилья муть, нежностью льдинки скалывать с языка. Солнце погасло. Да и с чего б ему быть для меня и небо моё ласкать… небо, пустое небо – в Эреб разбег, в снулое время – ни голосов, ни дат. Разве посмел бы я отказать тебе: сделай не больно, сделай быстрей, солдат?.. – Лишь бы ты улыбнулась, моя весна. Просто доверься мне как ножу врача. Как я ошибся, думая, что война кончилась – и железу сказал прощай. 
Нас не учили плакать, любить. Вот хлеб с мёдом для пса, Харонов печальный грош, золото, камни… Я отдаю земле мёртвое солнце. Так побеждает рок: снова железо. Дом мой сожжён дотла. Ливень прибьёт золу, погасив огни. Есть только рок и нежность, а прочий хлам я подарю Гомеру и иже с ним.

Скоро зима. За пепельный окоём
тянутся гуси. Парки прядут своё.
Ты станешь мифом, я – порасту быльём,
звёздною пылью… Милая, смерти нет.
Нас не учили плакать, любить, прощать.
На твоё сердце – край моего плаща.
Я ухожу на север, пообещав
Быть твоим нежным богом в стране теней.

* * * 

J.D.

Он обновляет стёртые знаки,
и я ему киваю: неплохо.
Сегодня было утро и, значит,
сегодня поменялась эпоха.
Сегодня вкус воды из-под крана
невероятно сладок. И можно
сказать: моя смертельная рана
теперь уже не так безнадёжна.
Пока я в ожидании визы
жгу сад из пожелтевшей бумаги,
— Иуда напивается виски;
в Империи опущены флаги;
до снега на ремонте трамваи;
прогноз перерожденья уклончив… —
Он говорит об этом, сжимая
изящной кистью лёгкий баллончик.
По небу ветром пишут берёзы,
и в изумрудном росчерке лета
ещё заметней метаморфозы
в соотношеньях тени и света.

Всё оставляет след

(жестокий романс)

К западу лунный свет
движется. Тени цветов
идут на восток.
Ёса Бусон, 18 в.

Сегодня луна сияет — ​начищенный мятный пряник. Размазав глазурь тумана, Борей оседает в бор. Мы с серым котом безмолвны. И, воздух вдыхая пряный, я грустно смакую хокку и глажу котовий бок. Кот, миссию выполняя, покой воплощает: сонно поглядывает на пряник и снова уходит в дзен. Ему — ​молока и хлеба, а мне — ​6-7-5 Бусона и капельку сладкой крови из тёмных луарских вен. В сиянии этой ночи следы проступают плавно — ​под нежные звуки флейты, расцвечивающей сны, — ​и радужны в лунном свете ромашки кошачьих лапок, багровы касанья смерти, измены рубцы черны. Иуда, напившись виски, читает стихи и плачет. Внимательным мятным взглядом за нами луна следит. И я выхожу в подлунье в батистовом белом платье, и огненной раной маки цветут на моей груди

Превращения

1. Весь этот мир
Танцы на площадях 
тысяча лет дождя 
фильмы понтийских снов в длинных очередях 
пули моих врагов 
нежные камни го 
и сумасшедший дом и сумасшедший год 
неба и снега свет 
и зеркала в траве 
и Амадей и Джим прописью в голове 
тихой Моравы ток 
пряничный городок 
розовый виноград — ​сладкая кровь Годо — ​
синий байкальский лёд 
чёрный гречишный мёд 
жар золотых глубин 
сталь ледяных высот 
переплетенья тем 
пересеченья тел
– весь этот лучший мир я превращаю в текст

2. Что между нами
Я превращаюсь в текст, ты обрастаешь плотью. До круга номер ноль остался только вдох. Всё имени любви — ​и облака, и площадь, мой признанный герой, мой светлоглазый бог. Мы так искали мир, что получили Трою, шли Китежем на дно, чтобы лететь в зенит. Что между нами, что? — ​окрашенная кровью, твоею и моей, нервущаяся нить. Что между нами, что сейчас, когда светает всё чаще, и земля — ​печальней и теплей? — ​Цепь тёмно-синих гор на подступах к заставе и шёлковая сеть трёх маковых полей. И музыка царит над этим бедным миром, над хрупкой красотой его цветов и льдин. И разве что-то вне фонем её эфира умеет рассказать, о чём болит в груди, что венами течёт и наполняет светом твоих страстей сады, моих стихов вино? И мне уже легко стоять под красным ветром и слушать твой ответ и музыку, и ночь; ведь тот, кто пишет мной и к сердцу сердце тянет, сегодня выслал счёт. И мне уже легко, немыслимо легко дышать меж плоскостями молчащих площадей, плывущих облаков, его метаморфоз, чей выбор неслучаен — ​тяжёлых жерновов, смоловших нет и да. Что между нами, что? И ты мне отвечаешь:
— Стигийская вода… стигийская вода.

Восьмистишия

–1-
Всю эту ночь: и улицу, и аптеку,
весь джаз под фонарём — ​золотистым кругом… 
Улыбка молчаливого человека 
пошлёт твой мир на три знаменитых руны.

Твой дом горит, и пепел плывёт по рекам,
и реки льются в небо открытой веной. 
Улыбка молчаливого человека — ​
всего лишь смерть прекрасной твоей вселенной.

–2-

Почитай мне Кафку на ночь, мой любезный тёмный ангел,
утоли мои надежды на небесном языке. 
Рисовали сны in plano — ​вышла in octavo манга, 
значит, грубо гасим звёзды и уходим налегке 
огородами-садами в свете твоего свеченья, 
от Директора иллюзий получившие карт-бланш.
А весной меня научишь ускользать от боя с тенью
и весёлому искусству превращения, 
mon ange.

–3-

В Карфагене вышел тротил
Стоунхендж накрыла весна 
время перейти на Asti 
и летать без смарта и сна 
в радостном зелёном пальто 
хлопая завязками кед 
превращаясь в нежный фотон 
на твоём счастливом зрачке.

---

ОЛЬГА ЛАФУТКИНА
Родилась в посёлке Катангли на Сахалине. Живёт в городе Саянск Иркутской области и в городе Годонин, в Чехии, на Южной Мораве.
Закончила Иркутский государственный университет, по образованию — ​филолог.
Стихи пишет с детства. Печаталась в литературных альманахах. 
Финалист премии «Поэт года 2016».

---